Двадцать – это чудесный возраст, полный трепетных надежд и приятных откровений, что словно забытый кем-то включенный на кухне кран, наполняет зелёную жизнь до краёв, чтобы обязательно через них перелиться, растечься по полу любой доступной комнаты и сиять, сиять, сиять. Возраст, когда еда в сотню раз вкуснее, воды в тысячу раз свежее, а каждый стук сердца шумно раздаётся в ушах, когда кто-то другой подходит слишком близко, шепчет слишком тихо и смотрит слишком сладко. Когда весь мир только твой, и ты готов его со всеми разделить. Двадцать – это возраст, когда Лукас окончательно и бесповоротно отказался от мысли, что когда-либо уедет из этого будто бы даже самим Богом проклятого города.

На месте исчезнувшего старого всегда появляется что-то новое, но пока небольшой ресторанчик на одной из центральных улиц города, в котором он проработал официантом почти полные шесть месяцев, закрылся, а новый ещё не собрался открываться, приходится искать другое место, где согласятся оплачивать честный труд. И хорошо было бы найти это новое место побыстрее. Ещё лучше, конечно, было бы вообще ничего не искать и поехать учиться, но, если чему-то Лукас и успел научиться за прожитые двадцать лет, так это смотреть на жизнь взглядом самого убеждённого реалиста. Именно реалиста, не больше и не меньше. Попытки надеяться на лучшее уже давно перестали давать столь необходимое ощущение ожидания вот-вот наступающих изменений, а если позволять себе хандрить и отчаиваться – уж лучше сразу пойти и утопиться. Жаль, конечно, что Господь самоубийц не жалует.

Поехать учиться, на самом деле, хотелось очень и очень сильно, хотелось по самым различным причинам, одна другой весомей, но какого-то единственного «нет» оказалось достаточно, чтобы в одно мгновение разорвать на самые маленькие клочки последний шанс Лукаса на нормальную, во всей многозначности этого слова, жизнь. Даже мать была не то, чтобы очень против. И, наверное, Лукасу стоило бы побороться за своё место под солнцем, но Лукас не был бы Лукасом, если бы вообще мог позволить себе за что-то бороться. Храбрости не хватило. Да и сил, по сути, тоже. И желания – желание бороться уже давно вытекло из тела вместе с кровью из ровных, тонких рассечений, оставленных на коже хлёстким ремнём с массивной, тяжёлой бляшкой. Безусловно, всего через какой-то год он наконец станет полноценным членом общества, теоретически, обретёт определённое количество гражданских прав и сможет самостоятельно распоряжаться собственной жизнью. Но всё это исключительно теоретически. На деле, конечно же, не сможет, конечно же, не решится, и единожды приняв свою судьбу, разве способен он одним августовским днём проснуться совершенно новым, полным силы цветущей юности человеком? Вряд ли. Это не так работает.

Погода в этом сентябре выдала особенно душная, неожиданно жаркая, будто бы лето ещё не окончательно согласилось принять своё закономерное поражение и отступить на временный задний план. Излишне солнечная погода Лукасу никогда не нравилась. Дождливая, если честно, тоже, но разве погоду вообще могло интересовать его личное мнение? Он расстёгивает две верхние пуговицы ещё сегодня утром идеально чистой и выглаженной рубашки, – сам постарался, – а тёмный пиджак перевешивает через плечо. Какой вообще смысл приходить на собеседование в костюме, если пытаешься устроиться на автомойку? Быть может, поэтому его и не взяли? Слишком приглаженно выглядел для подобного места? Как бы то ни было, но неудача ранит не так сильно, если она входит в череду таких же прочих. Он ведёт поиски нового места работы всего неделю, не сегодня, так завтра обязательно что-нибудь попадётся. К тому же, автомойка – это уж точно не предел мечтаний двадцатилетнего молодого человека.

Дверь дома, как и обычно, не заперта, – в противном случае открыл бы своим ключом, – и Лукас по старой детской привычке с минимальным уровнем шума заходит внутрь. Привычное «Я дома» привычно остаётся без ответа, но это даже хорошо, это, безусловно, ожидаемо. Разуться, пройти внутрь. Время безостановочно бежит вперёд, приближая час возможно позднего, но всё-таки обеда, осталось только выяснить, будет ли этот обед проходить в кругу семьи или средний Крамер сможет пообедать в самой приятной из возможных компании – собственной. По скрипучей лестнице наверх, чтобы в первую очередь оставить пиджак в своей комнате, а затем убедиться, что Адама, как он вчера и обещал, дома нет. И слава Богу. Он расстёгивает следующую сверху пуговицу рубашки, но затем тут же застёгивает её обратно, подумав о том, что прежде стоило бы всё-таки уточнить относительно обеда. Есть после такого энергозатратного утра, на самом деле, уже очень даже хочется. Сестры в её комнате не обнаруживается тоже.

- Тебе чем-нибудь помочь? – замирает в дверях кухни, неуверенно засунув руки в карманы брюк и буквально в то же самое мгновение осознав, что очень зря решил обратиться к матери с этим вопросом. Вообще с каким-либо вопросом.

За двадцать лет жизни в семье Крамеров Лукасу удалось научиться по тембру голоса, по едва ли заметным движениям, по походке, по взгляду, по скошенной немного на бок домашней юбке определять, что прямо сейчас, в ближайшие несколько часов, а лучше целую жизнь, к матери лучше при приближаться. Не разговаривать с ней. Не смотреть в глаза. Даже не надеяться, что неважно чем вызванный гнев, словно открытое пламя, не перекинется на тебя.

- Тебя взяли? – от того упорства, с которым миссис Крамер намывает посуду, последняя, вероятно, вот-вот должна была рассыпаться в порошок. Она даже не поднимает головы.

- Сказали, что вакансия на самом деле уже закрыта, просто объявление ещё не успели отозвать, – врёт, только бы не сообщать о том, что снова облажался. Что снова не смог сделать то, на что она рассчитывала – будто бы подвёл её самым подлым образом.

Кухонный кран перекрывается резким грубым движением, и не проходит и секунды, как Лукас уже сбегает с места возможного распятия. Не нужно иметь высшее образование, чтобы понять, что мать определённо не в духе. Что на глаза ей лучше не попадаться, а об обеде не спрашивать – ничего, потерпит, не впервой.

В такие моменты Лукасу всегда обычно хотелось, чтобы кто-нибудь был рядом. Не Адам, конечно, но ощущение, что любой находящийся поблизости человек станет самым лучшим живым щитом, не покинуло его трусливого сердца даже к двадцати, чёрт возьми, годам. Даже в двадцать лет Лукас всё ещё чертовски боялся собственной матери. Боялся настолько, что готов был пойти устраиваться куда угодно, делать что угодно, только бы смягчить её благостный гнев.

Из одной комнаты в другую, не на цыпочках, но так, чтобы ни одна половица в доме не выдала его стремительного перемещения. Он сам не может дать себе полный отчёт: ищет он младшую сестру, потому, что хочет защитить от изрядно возмущённой чем-то матери или же так старательно пытается защититься сам. Почему-то даже в её компании не так страшно. То ли есть перед кем держаться, то ли понимаешь, что каким-то невероятным образом в этом прогнившем под привлекательной обёрткой семействе каким-то образом смогло родиться столь прекрасное существо – не важно, что скажут другие, для Лукаса самое прекрасное.

Одна пустая комната за другой, он даже ещё раз проверяет спальню сестры – никого. Конечно, нужно было бы спросить у матери, не знает ли она о том, куда подевалась Лесли, – может быть вообще ушла из дома, – но нужно быть полным глупцом, чтобы в попытке убежать от дракона, снова залезать к нему в логово. Вариант не подходит. Лукас в бессилии останавливается прямо посреди коридора и с надеждой крутит головой по сторонам, будто бы просто проглядел то местечко, в котором могла бы спрятаться от всего мира девушка. Самая здравая мысль о том, где сестра могла бы быть, приходит, как это всегда бывает, в самую последнюю очередь.

В плотной рубашке на улице всё ещё немного жарковато, да и не дело это, слоняться по лесам в выходном костюме, но об этом Лукас даже как-то и не задумывается. Неудобно, правда, немного, но острое нежелание оставаться в доме один на один с матерью колит сильнее, нежели какие-либо размышления об удобстве. Вперёд по едва ли различимой тропинке, нагибаясь под крупными ветками и пытаясь не наступить куда-нибудь не туда – никогда нельзя быть уверенным наверняка, не водится ли кто-то особенно неприятный в соседнем лесу. В жизни вообще мало в чём можно быть окончательно уверенным. А если Лесли не найдётся и здесь, нужно ли ему будет поднимать тревогу? Или, что ещё страшнее, всё-таки обращаться с этим вопросом к матери?

Но Лесли находится там, где и ожидалось, и на одну проблему из бесчисленного списка Лукаса становится меньше.

- Я так и думал, что ты здесь, – он останавливается в паре шагов от отверстия в земле, а фальшиво-беззаботная улыбка вылезает как-то сама собой. – Не помешаю?

И спрашивает не из вежливости или, невероятно, хорошего воспитания, а потому что действительно готов уйти. Потому что, если Лесли скажет, что не хочет его сейчас видеть – он не станет задавать ненужных вопросов и просто вернётся на битву, с которой столь трусливо сбежал. У него, пусть даже в каких-то двадцать лет, уже нет цветущего, прекрасного будущего, как не было ни прошлого и нет настоящего. Но если существует хотя бы малейшая вещь, что может облегчить жизнь младшей сестры, он обязательно это сделает. Потому что это единственно важно.
[icon]https://forumupload.ru/uploads/001b/0d/bc/64/613651.png[/icon]

Отредактировано Lucas Kramer (2021-03-22 18:57:51)

Это странная, зачастую общечеловеческая черта – терпеть, терпеть до последнего, оголяя перед заносящей железный прут судьбой испещрённую кровоподтёками спину для нового удара. Терпеть, в жесте проигравшего склонять перед участью голову, терпеливо дожидаться того самого момента, когда терпеть нет больше никакой возможности – до той самой красной черты, после которой только выжженные поля, присыпанные мелкой стекольной стружкой и острая необходимость бежать по ним босыми пятками. Почему-то потерпеть самому всегда кажется вполне приемлемым. Поплотнее сжав зубы, сделать ещё полшага в сторону пропасти. Потерпеть самому почти естественно – я знаю, что я жив, что я ещё мыслю, что выдержу ещё немного, и ещё, и это почти что ни капельки не страшно. Самому, если честно, не так уж и страшно шагнуть в могилу: впереди хоть вечное наслаждение, хоть беспросветной небытие, это, в принципе не имеет никакого значение. Терпеть самому – это всегда более-менее по силам. Видеть, как приходится терпеть кому-то другому – это облить дрожащее сердце бензином и поджечь. Кому-то другому, кому-то близкому, кому-то родном из-под кожи.

Стоящему на одну ступень выше тебя можно либо завидовать, либо радоваться. Для первого не столь уж многое и требуется: достаточно просто быть человеком. Для второго, между тем, необходимо что-то немного большее, что в своём чистом виде не у каждого ютится в голове – и что уж тут лукавить, даже Лукас никогда не мог полностью избавиться из покусывающего, тёмного чувства зависти. Зависти к сестре, разумеется, что, родившись вместе с ним в одной семье, оказавшись с ним, пожалуй, в одних и тех же условиях, никогда не оказывалась в его потрёпанной шкуре – и вряд ли когда-нибудь вообще сумела бы это сделать. Когда ты сам ещё ребёнок и в окружении охающих и ахающих взрослых впервые смотришь на маленький живой свёрток в чужих руках, ты и представить себе не можешь, что тебе теперь вообще полагается делать. Тебе просто интересно. Просто хочется быть рядом и этого будто бы достаточно. Затем ты год за годом наблюдаешь за тем, как свёрток прекращается в сначала маленького, потому уже побольше человека – ты привязываешься к нему невидимыми нитями и вряд ли в мире существуют хотя бы единые ножницы, способные их перерезать. А потом ты просто чувствуешь, – ни в коем случае не «понимаешь», – что что-то начинает идти не так. Что на этого маленького человека всё также окружающие взрослые смотрят как-то совсем иначе, чем смотрят на тебя. Разговаривают иначе. Ты видишь, что для того, чтобы становиться старше год за годом, совсем нет необходимости влезать в ту шкуру, в которой ты ютишься уже множество лет. Что у кого-то, – уже не такого маленького, – имеются какие-то странные, недоступные для тебя привилегии, что на самом деле, твой путь единственно возможным не является. И ты живёшь, живёшь, не забывая оглядываться назад. В твоей душе коренятся непонимание и зависть, разрастаются, занимают всё возможное пространство и не позволяют больше свободно дышать. И с этого момента у тебя остаётся только два пути: путь любви и путь ненависти. И как же чертовски сложно отказаться от ненависти.

- Нет, – в подтверждение своим словам ещё пару раз горизонтально машет головой. Ему хочется сказать, что сам он от матери сбежал, но данная откровенность прозвучала бы из уст двадцатилетнего парня как-то слишком унизительно даже для Лукаса.

Выбрать путь любви – это не желание, это необходимость. В мире отчаянной боли и страха, где от каждого случайного шороха в бешеном ритме заходится сердце, когда ненависть растеклась по телу не исчезающими шрамами, очень сложно не попытаться найти хотя бы самый тусклый свет в конце слишком длинного туннеля. На его месте, пожалуйста, почти каждый бы озлобился. Словно побитая уличная шавка цеплялся бы за брючины прохожих, но его некогда молочные острые зубы уже давно спилены, выбиты, а коренные всё никак не желают показываться наружу. Будто бы так проще. Проще терпеть.

Дневное солнце прекрасный наблюдатель и не менее замечательный детектив. Оно с особым интересом пролезает в земляную низину, будто бы в местах, где быть ему как бы не предназначено, находиться ему интереснее всего – освещает дряхлые остатки чужих запасов и девочку, скрывающуюся от чрезмерно жестокого и непонятного мира. Высвечивает красное клеймо на девичей щеке, что слишком сложно с чем-либо перепутать.

Не можешь победить своего врага – встать на его место – сделай его своим другом. У него с самого начала не было шанса заполучить то, что с самого начала было у Лесли: спокойное детство. Относительно спокойное, конечно, как минимум через призму воспитания Крамеров. Они изначально стояли на слишком разных позициях, Лукас всегда был вынужден смотреть на сестру снизу-вверх в этой деформированной семейной иерархии. И он смотрел. Смотрел, пока внутрь год за годом вырастали обида и зависть, смотрел до тех самых пор, пока необходимость пусть самой малой отдушины в этой жизни не выжгла эти сорняки до самых корней. Ему не придётся смотреть на неё снизу-вверх, если он будет стоять рядом с ней. Стоять хотя бы иногда, пока принимает из детских рук изрядно потрёпанный кусочек бумаге и с ему одному понятным терпением объясняет, в какой именно момент ей нужно было загнуть уголок в обратную сторону. Если он будет рядом, она сможет подышать этой свободой и за него тоже, верно? Подышать, пока малышку Лесли тоже не посадят на крепкую цепь – бессознательный страх, во весь голос кричащий с чужой покрасневшей щеки.

- Не должна, – Лукас хмурится, пытаясь удержаться от в мгновение ока переполнявшего сердце возмущения. Это сейчас делу не поможет. От его недовольства вряд ли будет какая-нибудь польза. Он подходит к самому краю оврага, в акте размышления и попытки накатывающего недовольства, – теперь самому не значит терпеть неудобство другого, – задирает голову к самому солнцу, делает глубокий вдох.

Мысль о чистоте брюк отправляется на подкорку сознания, до неё ему сейчас нет никакого дела. Он аккуратно спускается в овраг, – места, правда, не слишком много для двоих, – между делом также пачкая некогда белую рубашку, чтобы как-то усесться рядом с сестрой. Не разговаривать же с ней, глядя с высоты уровня земли и собственного роста. Не дело это.

- Никак не должна была, – со столь близкого расстояния на алый отпечаток пальцев смотреть ещё труднее. – Расскажешь, что произошло?
[icon]https://forumupload.ru/uploads/001b/0d/bc/64/613651.png[/icon]

Отредактировано Lucas Kramer (2021-03-22 18:57:40)

Как часто ему приходилось слышать слово «грех», упоминать его в своих молитвах, разыскивать его пронырливые корни в своих собственных поступках? Мир окутан бесчисленным количеством грехов, семь из них коронованы самым страшным венцом, но ни один из них никогда не вверялся ему как причина для покаяния. Для Лукаса у любимой семьи в распоряжении всегда имелся свой собственный, особенный грех – неповиновение. Исключительный грех для исключительного мальчика, никогда не поднимавшегося со сбытых колен. Привыкшего по одному лишь только взгляду подставлять и первую, и вторую щёку. Грешником нельзя быть только наполовину: либо ты с головой окунаешься в пучину греха, либо и вовсе не имеешь повода для подобного именования. Человечеству давно уже пора признаться – грех никогда не был ориентиром для кающегося. Грех – это способ управления: от управления целым народом до одним-единственным членом семьи. В глазах матери Лукас всегда бы ужасным грешником. Раз за разом ей было выгодно вверять несчастному то, к чему он не имел никакого отношения.

И любовь, видимо, тоже грех. Не всегда, конечно, а только лишь, когда это уверенно необходимо. Любить Крамеру Крамера, стоять друг за другой горой и каждую свободную минуту находиться в компании друг друга – это благо. Любить кого-то из внешнего круга, принимать чужую забуду и отдавать её взамен – это грех. Простое уравнение, за границы которого нет возможности выбраться, как не сбивай костяшки в кровь, не стаптывай подошву ботинок. Семья – это прекрасно, семья – это высшее благо и ценность, но внешний мир манит яркими красками и белыми хлопьями стеклянных шаров. Ему сложно было смириться с невозможностью выйти за границы стеклянного купола, из-за которого очень удобно наблюдать за окружающим миром, из которого до безумия сильно хочется выбраться. Смириться в связи с несуществованием права выбора. Но у неё же всегда было это право, верно? По крайней мере до сегодняшнего дня.

Лукас ловит себя на мысли, что, вероятно, очень хотел бы увидеть этот самый шар. Не потому, что тот стал причиной для неожиданного падения Лесли до его собственного, низкого положения, – ни в коем случае, – а потому что было в этом чужом жесте что-то тихое и прекрасное, к чему ему самому уже как пару лет не позволено было притрагиваться. Что-то не крамеровское. Что-то, чего их матери всегда оказывалось достаточно, чтобы за пару поспешных мгновений из доброй христианки превратиться в надзирательницу в детском приюте, определённо оставшейся не в восторге от того, что её подопечные тащат в общий дом всякую гадость. Лукас слишком хорошо понимает абсурдность сложившейся ситуации. Понимает её неизбежность.

И чужая прямолинейность ни капли не смущает. К особенностям общения Лесли он привык, как привык к тому, что солнце поднимается на востоке, а опускается на западе – естественно, да и разве может быть как-то иначе. Это не самый страшный вопрос, которой он когда-либо боялся от неё услышать. Далеко не самый. Но пауза несколько затягивается, и Лукас делает продолжительный вдох и такой продолжительный выдох – совсем не потому, что смущён, а попросту не знает, что ответить.

Правда – странна штука, за которую борются слишком многие и которая на деле мало кому нужна. Правда – это вовсе не то, что стоит выпаливать сходу, рассказывать всем и каждому и выставлять на показ. Чаще всего правда – это самый страшный яд. Причина катастроф и разрушений, что глупая совесть решила выпустить наружу, будто бы почувствовав себя Пандорой. Хочет ли она услышать от него сейчас правду? Что, претерпев столь многочисленное количество наказаний, Лукас так и не понял, за что получил хоть одно из них? Почему вещи, зачастую не требующие даже самого незначительного внимания, вызывали у матери столь остервенелую реакцию? Почему старший брат, вместо того, чтобы подать руку утопающему, только поглубже затягивал в этой мутный омут отчаяния? Лукас никогда не понимал, за что. Почему именно для него Господь уготовил так много самых тяжёлых испытаний. Год за годом повинуясь капризом рока, он шёл навстречу беспросветной предсказуемости и уже очень давно разучился задавать вопросы. За что? Когда тело ноет от каждого случайного движения, когда начинает физически тошнить от собственной беспомощности и ты не помнишь дня, в который последний раз видел свою кожу без очередного синяка, ссадины или пореза, «за что» не особенно-то и имеет какое-либо значение.

- Знаешь, – он отводит взгляд куда-то в сторону, куда-то ближе к небу, пусть даже на самом деле не слишком куда-то вглядывается. Ведёт головой в сторону, подбирая правильные, необходимые слова, – у каждого события, происходящего в этом мире, есть повод и есть причина. Например, на каждый твой день рождения я дарю тебе подарок, верно? И в данном случае день рождения – это повод, чтобы подарить тебе подарок. Но причина, она как бы всегда немного глубже, что ли. Причина моего тебе подарка – это то, что ты моя сестра, я тебя люблю и хочу сделать тебе приятное.

Ей не нужна его правда. Правда, если честно, и ему не особенно нужно, но она рвётся на свет, острыми когтями прорывая себе путь наружу – жаловаться грешно, Лукас, если тебе что-то не нравится лучше помолчи, тебя всё равно никто об этом не спрашивает. Но теперь ведь спрашивают. Кажется, впервые в его жизни хоть кто-то задал ему вопрос, на который прежде он, кроме как «так надо», не мог дать какого-либо ответа. Вопрос, которому должно бы всколыхнуть в юной душе что-то, что позволило бы вырваться наружу из этой стеклянной клетки. Но на выжженных равнинах нечему колыхаться.

- Каждый раз, когда… мама хотела меня наказать, – всё ещё с аккуратностью сапёра выискивает правильные слова – «бить» застревает в горле, – у неё обязательно находился для того повод. Чаще всего она либо сама его объясняла, либо я потом догадывался, что и где именно пошло не так. Но вот причина… – снова вдох, снова выдох и глупая, глупая нервная улыбка, раз за разом приклеивающая к губам в самый неподходящий момент. – Я не знаю за что, Лесли. Я не уходил, потому что так надо, но почему надо – я не знаю.

Ему, как старшему брату, нужно было бы поддержать авторитет матери в глазах сестры, но язык никак не соглашается это сделать. Потому что у него накопилось слишком много вопросов. Потому что, если он не способен их задать, это обязательно должен сделать кто-то другой.
[icon]https://forumupload.ru/uploads/001b/0d/bc/64/613651.png[/icon]

Отредактировано Lucas Kramer (2021-03-22 18:58:58)