Проблеск желтого света пробивается через щель в деревянных досках, прямо на лицо, освещая зону от переносицы до самого подбородка. Воздух кажется сырым и немного застоявшимся - его катастрофически мало и уже после четвертого вдоха Адам понимает, что у него от недостатка начинает кружиться голова. Пытается повернуть голову, поднять руку, но пространства так мало, что эти попытки больше походят на отчаянные конвульсии, нежели на попытки выбраться. Каждое движение вонзает в тело очередную порцию заноз: в его спине, икрах и бедрах, а он понимает, что где бы сейчас не находился, то обязан выбраться. Но нужно ли? Глаза так привыкли к темноте, что луч скорее обжигает, чем дарует надежду. С навалившейся сверху крышки торчат ржавые гвозди, которые можно расшатать двумя пальцами, но у мужчины не хватает терпения, ему не хватает воли, он запрокидывает голову назад и вытягивает обнаженное тело в струну, как будто мышцы сводит от столбняка. Настолько быстро пот начинает покрывать конечности и торс, что древесина под ним уже влажная, а на под кадыком, в момент судорог, в два оборота затягивается петля-пуповина и поднимает к головному концу его личного гроба. И в этот момент во сне его догоняет паника, синхронизируясь с частым сердцебиением - в моменты, когда Адам ощущает великую любовь и животный ужас.

Мысль о том, что он пропустил нечто очень важное, не выбирается из головы. В те моменты, когда он стоит полуголый в ванной комнате, чистит зубы и включает горячий душ, почему-то по привычке не закрывая до конца двери. Уже давно их общий дом и семья были скорее единым организмом и не ограничивались постулатами морали. Мужчина не услышал ни единого скрипа и шороха, пока поднимался по лестнице, но задумался об этом только сейчас. Он даже не услышал знакомый запах подгоревших тостов, которые после похмельного утра могли стать его благословением. Проснувшись в незнакомой постели встревоженно быстро нашел ключи от машины на такой же незнакомой тумбочке, но задержится, выходя из чужого жилища, закурив сигарету заранее - кажется, что скрывать свои пагубные привычки от матери, даже в его возрасте, было необходимостью. Напряжение возрастет в тот момент, когда стоя на пороге не будут замечены обыкновенно суетливые соседи, а на лужайке напротив лишь монотонно подает воду разбрызгиватель. Так скверно на душе - он не успел предупредить, что задерживается на работе, до беспамятства напьется и проведет почти всю ночь в баре с коллегой - компания вокруг него с каждым годом становилась все хуже, что было тяжело сочетать с ролью порядочного христианина. 

Возвращается и вытаскивает из нижней полки комода аккуратно сложенный и выглаженный костюм - Эвелин готовила к воскресному выходу одежду для двух сыновей и дочери с понедельника, ожидаемо, костюма Лукаса тут уже не было. Зализанные назад волосы и свежее, почти как новое, лицо омрачено пониманием, что его внезапному появлению вряд ли будут рады. Особенно если среди прихожан разошлась история о гриппе, но если он не придет совсем, то не искупит эту вину за свой покой ни перед Богом, ни перед матерью. А ведь Адам был слишком горд, чтобы просить прощение.

Вид белоснежной церкви и суета, заметная невооруженным глазом, на заднем дворе вызывает легкий трепет. Наверное ей стыдно, очень стыдно за него. Наверное самый любимый сын не имеет права подводить, особенно когда он стал для Эвелин той опорой и поддержкой, которую другие жены находили в своих мужьях адвокатах и врачах. Наверное, Крамеру стоило стараться лучше, чтобы не разочаровывать ее. И тонкая, обаятельная улыбка растягивается на лице, когда мужчина подходит к дверям и двигается в сторону распятия. Утренняя проповедь уже прошла, а на скамьях остались единицы из местных, шутливо болтающих вполголоса. Адам проходит через запасной вход, нервно поправляет запонки - в его детстве воскресная школа была единственным существовавшим местом социализации, а свежий воздух после часовых уроков сравнялся с образом Эдема. Сегодня к площадке с несколькими цветочными кустами были добавлены столы и тихая музыка - во всей толпе Адам с трудностью находил знакомые силуэты, зато улавливал запах мясных и картофельных пирогов от которых желудок сводило.

Как и предполагалось, его захватили внимательные взгляды. В них было все, от легкого осуждения до полного безразличия, некоторые женщины почти решились пойти навстречу - кажется у них был план и отличная кандидатура не пристроенной девушки для возможной свадьбы Адама. Если бы, конечно, настояла мать.
Он подходит вплотную, еще за несколько шагов прочувствовав как по коже пробежало осуждение. Дотронувшись до плеча, касается губами, с которых еще не сошел запах табака, ее румянцем покрытой щеки.

- Я виноват, - звучит достаточно сухо. Достаточно, чтобы Эвелин поняла, что перед ней не будут раскаиваться.

Чувствует острый привкус перца на губах, которые нервно сжимает после чужого замечания. Ему все равно, но ей - нет. Считывает мимику, движения глаз и жесты незаметные для остальных, ведь Адам так часто находился рядом, что приходилось говорить на единственно понятном языке интуиции и ощущений, без всяких слов. Будто предугадывает как Эвелин было плохо еще мгновение назад и как теперь тревожно ему - приобнимет женщину за плечи, пусть пальцы слегка дрожат, а хватка непривычно слаба, он сквозь, словно сжавшуюся гортань, произносит низким голосом, довольно тихо, чтобы не потревожить Бога и послемолитвенный покой прихожан:

- Давай я отвезу вас домой.

Это нарастающее давление между двумя родными улавливают и окружающие: маленькая девочка прячется за подолом платья матери, а соседка предпочтет отвлечься на другие сплетни. Так больно и так униженно он ощущает себя, как хрупкая мужская гордость внезапно разбивается о стену социального одобрения - видимо по лицу Эвелин каждый догадался, что старший Крамер, пока еще небольшое, но разочарование своей семьи. В нем яростно боролись звери: один просил о сохранении покоя любимой матери, второй желал поскорее выбраться на свободу. И он так же умолял избежать разговора, покинуть церковь, придать со всей ее святостью. Адам делает несколько шагов назад, вглядываясь ей в глаза, сквозь зубы и едва разомкнутые губы успевает выронить:

- Если ты не хочешь устроить скандал именно здесь.

Но останавливается в тот же момент, как наткнется спиной на чье-то тело.
В этом помещении или же в этом идеально выстроенном, с заботой, мире я чувствовал себя заложником обстоятельств, данных обещаний опеки. И я ненавидел родную мать за принуждение и оскорбление моих, очень личных чувств, с которыми та не соизволила считаться. Она меня сделала таким - совершенным в ее иллюзиях, но черпающим все остальное зло извне. Там не было ни капли принятия, а мне все так же хотелось любви.

Священник улыбнется как обычно милосердно, чтобы Крамер не сделал, и Адам отвечает тем же, из чистой вежливости. Протягивает руку, поворачиваясь спиной к Эвелин, сжимает сморщенную ладонь, почему-то вспоминая разглядев безупречно-черный костюм, что сегодня действительно ужасно выглядит: волосы растрепаны, не лежат совершенно как у Лукаса, лицо на фоне белоснежных стен кажется нездорово-серым, а пиджак собран в складки из-за сумбурных движений.

- Не заметил вас и совсем не думал… - он был почти готов начать каяться в этой неловкой ситуации, но его перебили.

- Уже уходите? Мне кажется ты и так опоздал, в важный для каждого верующего человека день, - и этот голос не покажется успокаивающим или одобряющим. Он неизменно осуждает и меняет интонацию, считывается резким. Пожилой мужчина видимо заигрался во всеотца - такое точно Адам терпеть не согласен,  - Твоя мать расстроена, а ты даже не извинился, да и есть ли достойная причина, чтобы оставить дорого человека одного воскресным утром?

- Задумаюсь об этом как-нибудь в другой раз.

Адам почти вырывает свою руку, задевает чужое плечо корпусом, когда достаточно быстро удаляется к выходу под синхронизированные общие взгляды, оставив лишь короткое “жду тебя в машине” для Эвелин.

Сердце сокращается со скоростью запущенного атомного реактора, он цепляется руками за кресло автомобиля и начинает тяжело дышать, понимая, что впервые в жизни настолько неожиданно для себя потерял контроль. Все эти люди, тревожные, порицающие его в своих мыслях, они повсюду, пробираются в сознание и раз за разом твердят, что Адам не будет никогда так хорош. Он никогда не станет тем, кого приведут в пример своим детям и возможно даже не превратится в просто “хорошего человека”. И тут становится страшно. Возможно оттого, что порывы того зверя стремящегося к свободе были отголосками невольного мальчишки, бегущего в сторону от ответственности, от прошлого и невнятного настоящего. Прячущегося от зла этого мира и попадающего в его же ловушку, а спасение как всегда было где-то дома. В ее объятьях.