Он так и не нашел в себе решимости нажать на кнопку дверного звонка или обозначить свое присутствие решительным, громким стуком. Пальцы мазнули по гладкой латуни поблекшей от времени дверной ручки, и Лаш так и простоял в утонувшем в полумраке плохого освещения подъезде долговязой черной тенью. Там, за дверью чья-то жизнь снова закладывала крутой вираж, острое тонкое лезвие чужой прихоти вспарывало хрупкие жилы, плоть двоих сливалась воедино в сладострастную истому терпкой боли, и в конце концов Уилл бесшумно скользнул прочь, выталкивая из головы обрывки полуночных грез. Иногда сны - только сны, и ему пора бы это понять и прекратить с болезненным любопытством подглядывать за тем, кого он сам когда-то оттолкнул.
А может быть, мысль о том, что Адам может любить кого-то другого, настолько возмутительна лишь оттого, что Уилл никогда не видел его в чужой компании.

На заправке Лаш купил пачку жевательных конфет и банку безалкогольного пива. Стылый ветер задувал за воротник куртки, заставляя ежиться, над парком развлечений, через который Уилл решил срезать дорогу до дома, в сгустившейся ночной темени старые деревья тянули в небо голые ветви, которые издали напоминали Уильяму тонкие щупальца древних морских чудовищ. Они беспокойно шевелились в черных безднах ледяного моря в сомнамбулической дремоте, глухим удушьем цепкой хватки отвечая на неосторожное вторжение тепла живого существа, дерзнувшего потревожить их уединение. В детстве Уилл слушал сказки безумной бабушки и страшные кошмары не отпускали его с тех пор - в них голодные воплощения ужаса плели живые клети вокруг его маленькой искорки жизни, и их липкие тени ластились к горячей гладкости мальчишеской кожи, ледяные пальцы мазали по губам и проникали внутрь, лишая всякой возможности глотнуть живительного воздуха.
Он до сих пор боится перестать дышать, придавленный снами, - и, как только ловит в себе эту мысль, закрывая глаза на миг, набирает полные легкие воздуха. В парке пахнет прошлогодней листвой, и Уилл делает еще вдох. Сбрасывает с себя секундное оцепенение, хрустит пачкой конфет, разрывая нетерпеливо цветную пленку, и бросает одну конфетку в рот. Где-то далеко слышится дробный перестук ночного поезда и гудки товарняков на перегоне. Однажды Лаш, маленький, здорово напугал домашних, выйдя из дома и отправившись гулять по окрестностям района в полусне, и когда старший брат догнал  его, то долго тряс, пытаясь привести в чувство, а Уилл вырывался и что-то нес про то, что его ждут и ему нужно идти. Позвонить Чарли минутное дело, но Уилл смотрит в телефонную книгу в смартфоне и так и не нажимает кнопку вызова.

Он помнит, кто его звал. Таких снов было много, и каждый раз Лаш злился, когда жаркой болью сильных пощечин отец выдергивал его из сомнамбулического бреда. Пытался лечить, водил по психологам, они прописывали лекарства, которые Уильям складировал в земляной яме за домом. В семнадцать его наконец оставили в покое, потом Уилл поступил в колледж, началась совсем другая жизнь. Разве что взял он в нее всё то, что должно было остаться в доме безумной бабки.
Свыкся. Ничего другого ему не оставалось. Равно как и смотреть в глаза своему страху, вдыхать усилием воли, идти на острие и надеяться не стать ножнами для ножа, с лезвия которого капает ледяной яд безумия.
Забавно, что от беспокойства этой тянущей, вырезанной на подкорке мозга нотой отрицания он пытался укрыться в руках того, кто сам натянут как раскаленная струна и зашит в гранит лишь оттого, что обращен в себя. Зеленое золото чуть прищуренных в змеиной усмешке глаз мелкой пыльцой осело на изнанке сердца, вплавленное в него до саднящей боли ожидания, и Уильям скользит кончиком языка по губам, будто слизывает с них излишек этой терпкости. "Я бы мог дарить тебе тепло бесконечных объятий, шептать твоё имя и клясться остаться рядом навсегда, если бы ты…"
Мимолетная мысль, упущенная вникуда, острой иглой холодно блестящих в черном провале ночного неба над головой. Он давно уже не в парке и ноги сами вынесли Лаша к перекрестку в центре города, ближе к россыпи огней ночных заведений, уличных фонарей и фар несущихся мимо машин. Уильям выталкивает из себя эту мысль как шепот манипулятивной жертвенности, постыдной слабости, которая должна быть наказана, он еще никому и никогда не клялся так, чтоб навсегда, потому что видел в "навсегда" категорию вне переменчивости и текучести ткани бытия, статичность мухи в капле янтаря. Ни один поцелуй не длится вечность, сладость рано или поздно сходит, оставляя на языке горечь послевкусия, и даже маятник боли замирает, уступая блаженству забытья.
Разве что падать в глубину поцелуев или боли можно так долго, что само падение покажется вечностью. Расплескать себя живым серебром по чужому имени, чтобы вплавиться в него патиной неизбежности. "Где ты, там и я. Где я, там и ты".
Капля красного огня светофора мигает и сменяется на холодную насыщенную зелень.

Лаша снова выталкивает из глубины мыслеформ, будто чужое сознание вклинивается в его, со скрежетом и лязгом проталкиваясь внутрь черепной коробки. Горячо, громкий резкий звук бьет по ушам, и кажется, будто входящий удар разносит голову, вдребезги разбивает ее, как молот - хрустальную статуэтку. Уильям вздрагивает, дергается прочь, пытаясь уйти от удара, от злого укуса вошедшей в плоть горячей капли, не замечая, что шагнул под беззвучно несущуюся по дороге машину. Сильным толчком в бедро его бросило на холодную гладь дороги, почти пустая банка вылетела из рук и покатилась под колеса проезжающих мимо автомобилей, в мгновение ока обратилась в алюминиевый блин. Пожалуй, стоит смотреть по сторонам, пока бредешь по городу, пускай и ночью.
- Я в порядке, - шипит Уильям, пока его бесцеремонно ощупывает выскочивший из машины незадачливый водитель. Его хватают за локоть, тянут к обочине, будто сам он не в состоянии подняться, хотя самому Лашу кажется, что он быстро поднялся на ноги. - Что? Грохнуть? Вы о ч...

Наваждение исчезло так же быстро, как и появилось. Лаш потрогал ушибленное плечо и вгляделся в лицо напротив. По телу гулял запоздалый шок внезапного потрясения, и то и дело смешивался с угасающими ощущениями от решительных, даже грубых прикосновений. Виновник неслучившегося наезда выглядел уставшим, в светлых глазах тлело рассерженное удивление. Держать прямой цепкий взгляд было сложно, и Уилл перевел глаза на светофор.
- С таким синяком на бедре будет сложно делать вид, что ничего не произошло. Я забуду, что вы не притормозили на красный, и пойму, что вы не специально, если вы окажете мне любезность и поможете... Подвезете меня?

Отредактировано William Lush (2021-04-11 20:27:04)

Он такой же как и многие в Дерри. Утонувший в последствиях принятых не по своей воле решений, сколотый ими до острых краев, впитавший тяжесть горечи смирения, загрубевший под ее напором до выцветшего взгляда, обращенного в зеркала внутри грузно царапающей черепную коробку памяти. Тело действует рефлекторно, пока разум гоняет мысли по тонким нитям янтарной паутины воспоминаний в попытках найти ту самую путеводную нить, способную вывести на поверхность и избавить от застывания в алмазной ловушке времени, но лабиринт постоянно путает, сталкивает с тенями отвергаемого опыта и непрожитых состояний, переключает внутренние тумблеры на бесконечные схватки с голодным паноптикумом уродливых кошмаров. Уильям замечает изъеденную временем старую краску автомобиля, в грубой силе стальной хватки подхвативших его рук считывает туго скрученное напряжение, готовое в любой момент выстрелить слепым безумием исступленного высвобождения. Это совсем не похоже на расслабленную леность столичных любителей адреналиновой скорости, гоняющих по ночным дорогам в погоне за сладким вкусом опасной недозволенности. Он лишь роняет "ладно", принимая скупые извинения, и тяжелое "не хотел" исчезает в нем как мягкая гладь озера принимает в себя неровно сколотый гранитный камень.

Внутри машина та же, что и снаружи - не обжита, не обласкана любовью своего хозяина, она служит лишь средством, но никак не атрибутом, включенным в искусное полотно проживаемой жизни. Уильям вдыхает плотную смесь холодных запахов, кожей ощущая неуют скопившегося в салоне хаотичного набора предметов. Хаос внутри порождает хаос снаружи и всегда замыкается в бесконечность нанизываемых друг на друга неуклюжих цепях, сковывающих источник до невозможности сопротивления, пока идет борьба стержня воли и властности внешних воздействий. Хрупкое ломается под давлением неизбежности. Лаш наблюдает, как тонкие губы смыкаются на фильтре сигареты, но против его ожидания мужчина не тянется в карман за зажигалкой.
Саморазрушение, пусть и неосознанное, не имеет продолжения. Будто таится, сохраненное для иной цели.
- Домой, - Уильям снимает тягучий холод первым, улыбается в ответ на долгий внимательный взгляд легко, непринужденно, чуть пожимает плечами, - уверен, у врачей есть дела поважнее, чем рассматривать ссадины и синяки бедолаг с перекрестков. Я тоже виноват, не заметил, что не все пропускают. Я живу недалеко от публичной библиотеки.

Он так же неестественен для этого масляно-металлического холода, как и его улыбка. Она понемногу уступает попытке осознать себя в окружающем беспорядке. Взгляд медленно скользит по приборной панели, по тряпице, под мерный гул двигателя перетекает на сжимающие руль ладони. Под хрусталем безмятежности ворочается беспокойное желание узнать источник внезапного вторжения в восприятие. Уильям присматривается, пока не начинает казаться, что чужие  пальцы затянуты в грубые летные перчатки и обнимают не руль машины, а ладный изгиб штурвала самолета.
Вдох.
Горячий, словно южный, воздух.
Он поджимает губы,  разматывая призрачно-прозрачный клубок рвущихся беспорядочностью мелькающих мимо флэшбеков, - в него смотрят сразу многие, странные, перекошенные лица, торжествующие своей безликой правдой, благоговейно внимающие аромату кипящей под ядом извращенных решений жертвенной крови, - пока в свете фонарей на очередном перекрестке не поднимает взгляд на мрачный профиль и не замечает прячущуюся под волосы кривую нить зарубцевавшегося шрама. Откатом кроваво-рубиновой вспышки, острой, жгучей, бьет по рецепторам, и Лаш отшатывается, вжимается спиной в спинку сиденья и дверцу машины, ладонями закрывает то глаза, то уши, в неожиданном даже для самого себя крике вспарывая холод салона.
Убийца умрет.
Убийца умрет.
Убийца умрет.

Калейдоскоп чужих лиц снова плывет перед глазами, пока ладонь нащупывает дверную ручку и отпирает дверь. Стальной хаос , смыкающийся на глотке, наконец выпускает Уильяма наружу, на пыльную обочину, Лаш отползает прочь и жадно глотает воздух. Из грохочущей кровяным пульсом бездны вдруг проявляется эфемерно-прозрачный голос "не ищи того, кто пытается тебя убить", и он отталкивает ее прочь, как руки с силой отталкивают прочь то, что пытается вжать его в землю, придавить тяжелой реальностью, выбить шершаво-пыльный воздух из легких и прекратить биение напуганного сердца.

Он видел, как медленно сходит с ума запертая в тесной герметичной коробке жертва безумного психопата, решившего хоронить приговоренных им к смерти заживо. Он видел, как мучаются в боли предсмертных судорог тяжелобольные в палатах городского госпиталя, он наблюдал, как плачут от невыносимой тяжести бытия бедняги, прежде чем сунуть голову в петлю в сарае своих хиленьких домишек на окраинах городских трущоб. Но он никогда не смотрел в глаза смерти сам, и бездна ужаса, гнева и чужой ненависти захлестнула его с головой. Он говорил об отмщении, о бесконечно изощренном смертоубийстве, о том, что целого мира будет мало, повторял чужое имя, и на губах пламенел соленый вкус крови, он вытеснял собой всё, и пахнущий порохом день, и наколотую на игру невозможного предательства преданность, и холодную решимость достать с того света.
Это не я, это не я, это не я.
Дробный бисер слов, бусинами сыплющийся на пыльные камни обочины.
- Так это... ваше, - наконец хриплым полушепотом сорвались с губ прерывистые слова. - палач и жертва меняются местами, для этого вы здесь, в Дерри?

Отредактировано William Lush (2021-05-26 01:05:22)