men at work - who can it be now?

Надцатого мартобря Земля всё ещё не вращается вокруг Солнца, усиленно уходит из-под ног, заставляя падать, проваливаться, словно в попытке преодолеть речные пороги, каждый раз больно ударяясь головой – просыпаясь – чтобы мгновением позже окунуться в вечный тревожный сон. Больше пары часов держать глаза закрытыми банально не получается. Отравленный организм выбрасывает в жестокую действительность с завидным постоянством, как приговорённого пускают по хлипкой деревянной доске, приглашая поскорее оказаться в объятиях беспощадного моря. Сон – это не спасение. Сон – это вынужденная необходимость, когда сознание отправляется в незаслуженный отпуск, оставляя тебя один на один с безликими демонами, яркими вспышками без смысла перебрасывающими тебя с одного круга на другой. Сон – это лотерея. С пятидесятипроцентной вероятностью ты сорвёшься в непродолжительное забвение мертвеца, с пятидесятипроцентной вероятностью ты босыми ногами станешь ходить по раскалённому стеклу, чтобы проснуться в немом крике и колючим отчаянием в широко закрытых глазах. А Мартину, как известно, никогда не везло на проценты.

Слишком тяжёлые веки будто бы заклеены самым крепким скотчем – у скотча даже имеется название, оно машинописными буквами выведено на не слишком оригинальной этикетке. Звук настырный, звук настойчивый слишком долго пробивается сквозь толщу воды, скрывающего голову самоубийцы-утопленника, на дно бутылки утащившего свою печаль, на дне существования потерявшего своё желание просыпаться по утрам. А сейчас разве уже утро? Тёмные неприступные жалюзи надёжно скрывают от внешнего мира место скорби, только вместо запаха сакрального ладана въедливая вонь неравномерной смеси алкоголя, табака и оголтелого отчаяния. Звук, звук резкий, выбивающийся за рамки привычного ночного кошмара, тонкой нитью вытягивает на поверхность грубого бытия. Открыть глаза – только половина дела. Вторая половина – заставить глупый звук замолчать.

Дверной звонок. Осознание приходит с большим опозданием, когда Мартин уже переворачивается на другой бок, в тщетной надежде, что это поможет избежать необходимости подниматься с кровати. Он бы, вероятно, согласился больше вообще никогда не подниматься. Пусть сама голова и практически не болит, но желудок противно сводит от слишком продолжительного отсутствия в нём пищи, от бесконечных вливаний не самого качественного пойла, от чёткого желания если не застрелиться, то загнать себя в могилу самым непримечательным способом. Где найти силы, чтобы проснуться? Где найти силы, чтобы подняться? Где найти силы, чтобы жить?

Его язык брызжет ядом непереводимых итальянский ругательств в испанском контексте. Имейся в его арсенале ещё парочка десятков языков, филологи всего света, выдирая волосы на головах, поочерёдно отказывались бы даже пытаться перевести этот нецензурный поток сознания весь черный свет ненавидящего человека. Но звонок всё не умолкает. Мартин надрывно стонет, разлепляя окружённые грубо-фиолетовыми синяками глаза, проклиная того самого человека, что по наверняка самой бессмысленной причине вытянул его из единственно необходимого небытия. Лука должен был зайти ещё только вечером ближайшего четверга. Сегодня уже четверг? Мартин готов поклясться, что, когда он ложился спать – выпадал из сознания – было ещё только утро воскресенья, а время, несмотря на все своим многочисленные недостатки, всё-таки очень любит играть по своим глупым правилам. Он никого не ждал. Он никого не ждёт. Он просыпается только потому, что даже самое изнеможённое тело не способно спать вечно. Он ест только тогда, когда заливать в себя алкоголь становится физически больно. Он даже трахается по какой-то животной привычке, будто бы череда механических действий способна хотя бы на несколько сладких секунд опустошить мазутом залитую голову – нет, ни черта не способна.

Раз, два, три – рывок. Оторвать голову от матраса, потому что подушка ещё часов так пять назад сбилась куда-то в сторону, а он и вовсе забыл о её существовании. Звонок, мерзкий звонок дырявит виски ни хуже разряженного пистолета, а от слишком резкого подъёма в вертикальное положение столь же резко тянет блевать. Гнев достигает своего апогея, но у человека за дверью нет причины беспокоиться за свою шкуру – у Мартина нет сил, даже чтобы угрожать засунуть этот чёртов палец на чёртовом дверном звонке в чью-то чёртову задницу. Ему плохо. Ему плохо семь дней в неделю, примерно тридцать дней в месяц и все триста шестьдесят пять дней в году. Это уже не невыносимо. Если ты день за днём носишь в груди огромную зияющую дыру, значит порог твоей неспособности вынести ещё не пройден. Значит ты так и будешь просыпаться не по утрам с единственным желанием – поскорее уснуть.

Поднимаясь на так и норовящие подкоситься ноги, он рваным движением поправляет перекрутившуюся футболку и даже не задумывается о том, чтобы поискать штаны. Он никого не ждал. Он никого не ждёт, а значит незваный гость сам виноват в том, что ему придётся лицезреть его в далеко не самом презентабельном виде. Ощущение, будто бы во рту разлили ту самую зловонную жижу, старательно собранную с пола туалетных кабинок самого злачного бара Буэнос-Айреса. Шаг, ещё шаг. Мартин спотыкается о стройный ряд разбросанных по полу бутылок – не чаще раза в месяц он старательно выгребает из квартиры весь скопившийся мусор, чтобы освободить место для нового. Кажется, последнюю дату запланированной уборки он всё-таки пропустил.

Он не перестаёт тихо материться на протяжении всего достаточно короткого пути до двери. Он искренне ненавидит человека, которому хватило наглости на протяжении как минимум пяти последних минут всё звонить, звонить и звонит, нажимать своим мерзким пальцем на эту мерзкую круглую кнопку. Он ненавидит себя за способность ходить, за способность мыслить, за слабость и невозможность довести дело до конца, когда каждый вздох вызывает только режущую боль в лёгких, потому что те уже слишком давно разучились дышать.

Мгновением позже ему хочется отрубить себе руку, с изнеможённым рывком отворившую эту слишком безжалостную дверь.

[nick]Martín Berrote[/nick][status]иду нахуй[/status][icon]https://forumupload.ru/uploads/001b/0d/bc/64/87454.gif[/icon][]побуду вашим шафером бесплатно и без регистрации[/][lzname]<lzname><a href="http://nevah.ru/">Мартин Берроте</a>[/lzname]

Мертвецы не рассказывают сказки – они становятся персонажами самых удивительных историй, услышав которые, сердце тихонько замирает, прежде чем броситься в безумную пляску. Мертвецы не заваливаются в гости – их зарывают у порога, в тщетной смертной надежде, что подобная предосторожность лишит иные злобные силы возможности войти внутрь помещения. Мертвецы не говорят и не двигаются – они безмолвно отлёживаются в своих деревянных гробах, пеплом рассыпаются по крохотным урнам, до минимального сокращая расстояние, что в будущем обязательно потеряет внимание последнего скорбящего. Мертвецы остаются в прошлом, возвращаясь лишь во снах и в воспоминаниях. Мертвецы не стучатся в твою дверь, сводя с ума сам дверной звонок, они не улыбаются своей самой самодовольной улыбкой – они живут где-то у тебя внутри, замолкая только лишь под напором таблеток и крепкого алкоголя. Мертвецы должны оставаться мертвецам, даже если на собственном надгробии через черту ты готов записать дату их смерти.

И без того не самое ясное сознание мутнеет, а сердце пропускает удар, тут же с удвоенной силой возвращая должок прямиком в виски. Шок и первобытный ужас костлявыми пальцами цепляются прямо за горло, сжимая посильнее, покрепче, лишая возможность говорить, лишая возможности просто дышать. Он замирает чувствуя, что не может даже пошевелиться. Словно случайный глупец, оказавшийся внутри плетёного человека, сквозь узкие дыры наблюдающий за тем, как хитрые друиды разжигают костёр и вот-вот готовятся принести жертву своему кровожадному богу. У его бога до последней чёрточки изученное лицо, что на шаг становится ближе, что гипнотизирует своим мерзкими светом, будто бы не три бесконечных дня он лежал в камнем заваленном гроте, а пять минут назад выскочил в ближайший магазин за сигаретами и вот наконец-таки вернулся, чтобы снова разрешать себя любить.

Последнее усилие – это предсмертный крик умирающего животного. В последнем усилии Мартин резко, отчаянно захлопывает входную дверь, где-то в глубине души искренне надеясь, что она как минимум сотрёт с чужого лица это ужасно самодовольное выражение, а в лучшем случае в кровь разобьёт слишком высоко задранный носи нос. Он в немом бессилии захлопывает чёртову дверь, тут же прижимаясь к ней плечом, в попытке удержать равновесие и не сползти прямиком на сне слишком чистый пол. Сердце колотится слишком быстро. Стук сердца в ушах заглушил чужие слова, но голос, этот снова звучащий голос никак не идёт из головы – в бесконтрольном страхе легонько потряхивает ослабевшие руки.

Это сон, верно? Ещё один безумный сон как результат любого из видов опьянения, потому что оплаканные мертвецы не возвращаются, не приходят навестить, они не дают возможности всё исправить.

Тишину тёмной комнаты оглушает звук хлёсткой пощёчины. И ещё одной. Плохо поддающейся контролю ладонью Мартин отбивает короткий ритм по собственной щеке, будто бы только это позволит ему прийти в осточертевшее сознание. Сознание, в котором он мёртв, он окончательно мёртв и пути для спасения уже не существует. Прошло уже далеко не три дня, даже не тридцать три – он слишком долго учился жить заново, и плевать на то, что ни одна из попыток не увенчалась успехом.

Спутанный клубок пожирающих друг друга змей подступает к горлу, так и рвётся наружу с желчной кислотой и остатками недопереваренной пищи. Его мутит. Слишком высокий уровень стресса в слишком короткий срок. Истощённый организм не готов принять последний нокаутирующий удар столь скоро – Мартин даже не способен различить то чувство, что бушующим вулканом вот-вот готово вырваться из груди. Те чувства, каждое из которых слишком усердно пытается перетянуть на себя одеяло. Но злость, конечно, всегда оказывается сильнее прочих – любовь похоронили в пустом гробу.

Жизнь чертовски ироничная сука. Сколько раз он приходил к нему во снах, в самых потаённых желаниях, а теперь действительно оказавшись у него на пороге, Мартин в акте великой жалости к самому себя захлопывает скорее дверь. Ему страшно. Многочисленные источники усиленно рисуют смерть старухой с косой, а что, если мерзавка способна заявиться к тебе в образе человека, которого ты бы больше всего хотел и не хотел снова увидеть? В то, что после не им самым избранного образа жизни за ним наконец явилась сама смерть, верится почему-то гораздо легче, нежели в то, что тело человека за дверью действительно принадлежит его хозяину. Это было бы честно. Это было бы справедливо. Объятия смерти звучат куда привлекательнее, чем извечно тревожный сон с необходимостью просыпаться. Как выглядят зрительные галлюцинации? А звуковые? А если он попытается к нему прикоснуться, слишком реалистичный образ растворится пыльной дымкой или пустит по пальцам мертвецкий холод? У мертвецов никогда не бьётся сердце – будто бы у него оно вообще когда-то имелось в наличии.

Секунда тянется за секундой, и Мартин с огромной сложностью мог бы попытаться отследить, сколько ему требуется времени, чтобы, упираясь плечом, головой о на замок не закрытую дверь, вновь научиться дышать, а не просто раскрывать рот, словно вытащенная на берег рыба. Он несильно ударяет головой о дверь, прежде как кое-как от неё оторваться. Мартин крепко, крепко жмурится, закрывая ладонями лицо, прежде чем снова ухватиться слабой рукой за ручку двери.

Дверь распахивается столь же отчаянно резко, сколь и совсем недавно была закрыта. Распахивается широко, достаточно широко, чтобы пропустить внутрь человек – Мартин стоит несколько сбоку, вперев взгляд в пол, будто бы боится убедиться в том, что мертвец за дверью действительно просто плод его агонизирующего воображения. Будто бы на самом деле он в неестественной позе уже растянулся на полу, захлёбываясь собственной кровью, пока жизнь медленно покидает его затуманенные болью глаза. Потому что так было бы проще. Потому что жить в бесконечной боли уже достаточно привычно. Не жить, а просто существовать.

[nick]Martín Berrote[/nick][status]иду нахуй[/status][icon]https://forumupload.ru/uploads/001b/0d/bc/64/87454.gif[/icon][lzname]<lzname><a href="http://nevah.ru/">Мартин Берроте</a>[/lzname][]побуду вашим шафером бесплатно и без регистрации[/]

И едва различимая иллюзия права выбора растворяется вместе с открытием двери: одного лишь голоса, одного лишь взгляда достаточно, чтобы увесистая цепь вновь повисла на и без того никогда не покидавшей шеи ошейнике. Приручен, привязан и даже смерть – недостаточная причина для чтобы выпустить на свободу без хозяина одичавшее животное. Но свобода даже и не манит. Не влечёт запахом оглушающей свежести – в ожидании цепи изнутри запирается в клетке с железными прутьями, дожидаясь разве что нестабильной кормёжки да крепкой руки, что наконец положит конец страданиям скулящего зверя.

Из чужих уст собственное имя всегда звучит особенно. Звучит так, чтобы посреди самой шумной толпы ты немедленно остановился, судорожно обернувшись, глазами выискивая тебя позвавшего, нуждающегося. Из его уст собственное имя звучит словно выстрел. Точное попадание промеж глаз, аккуратная дыра с ровными кроями – пуля останется внутри, пулю теперь придётся носить с собой. Звук собственного имени оглушает. Словно ведро ледяной воды на больную голову, выдёргивает из долгого-долгого сна, развеивает надежду на нереальность происходящего. Он здесь, он тут, и это вовсе не то, с чем Мартин всё это время пытался научиться справляться.

Человек просто входит в квартиру Мартина, и одного этого уже будто бы достаточно, чтобы квартира Мартину тут же перестала принадлежать. Он неуверенно запирает за гостем дверь, не сразу отпуская несчастную ручку, будто бы судорожно раздумывая над тем, не стоит ли ему сейчас самому как можно скорее сбежать из квартиры и больше никогда не возвращаться. Слабая, предательская мысль. На него он больше не смотрит. На него он всё ещё боится поднять глаза, взглядом скользя по разбросанным по комнате бутылкам, коробкам, одежде, каким-то бумажкам и прочему, прочему мусору – взошедшее солнце слишком ярко освящает затаившуюся по углам грязь. Он и сам теперь чувствует себя грязным. Недостойным визита, будто бы старая привычка, находясь рядом, всегда удерживать невидимую планку, вновь напоминает о своём существовании. В одних трусах и старой, растянутой футболке, со стойким ароматом многодневного перегара, минимум двухдневной щетиной на щеках и с волосами, давно уже не встречавшимися с руками парикмахера – вовсе не тот облик, в котором Мартин когда-либо хотел, чтобы он его увидел. Это неправильно, не принято, так у них уже давно не заведено.

В его присутствии невозможно оставаться разбитым, рассыпавшимся, в его присутствии возникает острая необходимость начать собирать обломки себя по самым тёмным закоулкам комнаты, и первый такой обломок – это, конечно, штаны. Мартин чувствует на себе чужой острый взгляд. Острый, как хирургический скальпель, колючий, как репейник – под чужим взглядом так и хочется свернуться, скукожиться, словно опрокинутый на спину жук на белоснежном столе исследователя. Под чужим взглядом, старательно пытаясь избежать с ним столкновения собственных глаз, Мартин кое-как добирается до вчера вечером? сброшенных штанов. Натягивает суетливо, поспешно, будто бы следом за умершим в его дверь постучится сама королева Англии. Будто бы только теперь он имеет минимальное право на существование.

– А ты выглядишь чертовски хорошо, особенно для мертвеца, – тявкает, огрызается, а голос выходит слишком хриплым, слишком высоким. Слишком обиженным. Прежде чем выполнить не рекомендацию, не предложение, приказ, Мартин включает напольную лампу, самому себе заявляя о собственной храбрости. Храбрости отказаться от спасительных сумерек, храбрости хотя бы задуматься о том, чтобы вновь взглянуть в чужое лицо.

Мартин неуверенно, но поспешно следует к ящику с посудой: если бы он не предложил им выпить, Мартин всё равно бы обязательно налил себе самостоятельно. Алкоголь – его главное лекарством от дрожащих рук, от тянущей боли в груди. Алкоголь – универсальное средство для смертельно заболевшего, а его недуг, как оказалось, не лечится даже временем. Все кружки, стаканы, рюмки ожидаемо грязные, Мартин поднимает из раковины один наиболее приемлемого вида, чтобы тщательно его протереть, сполоснуть, чтобы затем с соседней поверхности подобрать ещё одну кружку, на дне которой уже давно засохли следы недопитого пойла. Эта сгодится ему самому. Он молчит, затылком чувствуя чужой взгляд. Он молчит, не находя в себе сил, чтобы что-то сказать – он уже выдавил из себя целое предложение, и теперь ему снова требуется время, чтобы собрать себя для новой фразы.

На столе стоит несколько открытых, но недопитых бутылок. В холодильнике стоит несколько открытых, но недопитых бутылок. Из дальнего угла почти что пустого холодильника Мартин выуживает сносный, не открытый ещё виски, потому что даже в мыслях не может позволить себе предложить ему что-то меньшее, чем самое лучшее из имеющегося у него в запасе. Чувство странное, гнетущее, вытанцовывающее на костях бесконечной злости усиленно таранит голову, скручивает руки, но это, оно всегда сильнее. Его преданность.

Он наполовину наполняет чужой стакан, и почти что до самых краёв свою грязную кружку. Он делает несколько жадных глотков, прежде чем осмеливается приблизиться, прежде чем осмеливается поставить стакан на кофейный столик перед диваном – чтобы даже в теории заранее избежать случайного касания пальцев. Он не хочет его касаться. Он всё ещё боится поднять на него взгляд, он отходит в сторону, словно посторонний, занимая позицию спиной возле стеллажа с книгами, просто встав к нему лицом. Дальше, как можно дальше. Рядом с ним воздух лишается кислорода, рядом с ним сердце забивается в бессмысленной истерике – лучше пульс как у покойника, чем капитулирующее не всё равно. Будто бы это и без того не очевидно.

- Ну что, Андрес, расскажешь, какого это, побывать на том свете? – он пытается звучать как можно непосредственнее, опустив одну руку на бок, второй слишком крепко, до побелевших пальцев сжимая несчастную кружку.

Мартин заставляет себя произнести его имя вслух, будто пинками выталкивая себя за дверь осуществимого и теоретически возможного. Будто бы только теперь принимая, соглашаясь с тем, что человек напротив всё-таки жив, всё-таки не умер. Человек, на которого он всё ещё не может заставить себя посмотреть, взгляд утопив в скудно подсвеченном углу своей не выдержавшей осады крепости. Он привык смотреть на него в кошмарах. Он помнит, какого это, смотреть на безжалостно отдаляющуюся спину.
[nick]Martín Berrote[/nick][status]иду нахуй[/status][icon]https://forumupload.ru/uploads/001b/0d/bc/64/87454.gif[/icon][lzname]<lzname><a href="http://nevah.ru/">Мартин Берроте</a>[/lzname][]побуду вашим шафером бесплатно и без регистрации[/]

leonard cohen – here it is

Он не знает, какой ответ хотел услышать, и хотел ли бы услышать его вообще. Он привык кричать в ночную темноту, разговаривать с самим собой, просить, молить, умолять вернуться, точно зная, что адресат его пожеланий, его жгучей ярости никогда не услышит – на противное у него никогда не хватило бы смелости. В противном случае он бы просто продолжил молчать. Ему потребовалось больше десяти лет, чтобы в скромной невзрачной упаковке наконец небрежно преподнести своё дрожащее сердце, чтобы позволить без спроса вырвать его у него из рук – сам бы никогда и не решился. Все ошмётки смелости ушли на то, чтобы заставить себя попробовать, поверить так честно, так отчаянно. Чтобы разбиться. Ему потребовалось больше десяти лет, чтобы прошептать о своей любви. Существует ли достаточно большая цифра, чтобы её хватило на заявление о своей обиде, о злости, о ненависти? Ответ Андреса его не устраивает, потому что во всей бесконечной вселенной не имеется и единого ответа, чтобы склеить стеклянным снегом рассыпавшееся по ветру.

Ничто не может быть настолько необходимо, чтобы позволить заживо замуровать человека в четырёх мерзкий стенах. Причиной может послужить только лишь скоропостижная смерть, но ты, очевидно для того уж слишком живой.

В очередной раз переворачивающие вверх дном мебель соседи – это почти что привычка, ничего особенного, он даже не поднимает взгляда к потолку. Но дело скорее в том, что даже если бы над ухом Мартина сейчас пронёсся скоростной поезд, он бы не повернул головы даже на один долбанный миллиметр. Он бы вовсе и не заметил приближающийся из-за спины неизбежности. Взглядом тараня ему одному доступную точку за гранью существования этой действительности, он слышит только гул заходящегося в лихорадке сердце, чувствует ослабевшие ноги и мерзкий пот, пробивающийся из-под футболки на взмокшей спине. Стеллаж – его незаменимая точка опоры. Точка опоры для всего существования, что вот-вот грозится сорваться вниз, спрыгнуть с краю пропасти – не к чужим ногам, а глубже, глубже, на самое дно, где даже удильщикам недостаточно непроницаемого света. Он должен на него посмотреть. Эта мысль яркая, ясная, обжигающая, почти что лишающая рассудка. Он должен, он может, он не хочет этого дела, будто бы при взгляде на горящее солнце, немедленно высохнешь, немедленно сгоришь – будто бы он, щепотка пепла, ещё не успел выгореть дотла.

И даже в этом крохотном праве ему снова отказано. Андрес движется, Андрес плавно, словно с постамента сходящая античная скульптура, поднимается с дивана, несменяемая перед глазами картинка меняется, инстинктивно вынуждая его перевести взгляд. Вынуждая его посмотреть.

Мартин чувствует, что начинает захлёбываться. Тёмные, грозные волны в несколько метро высотой накрывают с головой, давят, глушат, заставляют распластаться, растечься по единственной твёрдой поверхности за спиной – пола уже недостаточно. Он видел его всего несколько минут назад, когда так случайно открыл эту проклятую дверь. Теперь он на него смотрит. Смотрит не отрываясь, пока солёная вода болезненно заполняет глупые лёгкие, пока взгляд так и норовит затуманиться, ему приходится, – он так и не убрал с бока руки, – себя ущипнуть, сильно, колко, только бы не позволить чувствам растворить себя в стонущей кислоте. Это несправедливо. Несправедливо быть таким привычным, почти обычным, естественным, пока кто-то за тысячу километров, сбежав от окружающего мира на обласканный солнцем остров, день ото дня расщепляет себя на самые крохотные атомы и молекулы, самостоятельно выкачивает жизнь из некогда светлой головы, из сильных рук, остужает извечно горячую кровь. Он готов был забраться к нему в могилу и лежать недвижимо до последнего вздоха под парой метров сухой неподатливой земли – он только лишь не знал, в каком место стоит начинать пальцами копать. Это единственное, что сумело его остановить. А теперь он и сам всё равно, что мёртвый жилец, пока перед ним чинно расхаживает живой труп.

Его осанка, его руки, его статный величественный вид, его аккуратно растрёпанные волосы. Его лицо – щемит, ломит, и хочется разве что скулить от этого подавляющего чувства слабости. Неизбежности. От искреннего, жгучего, невозможного желания ненавидеть.

- Плевать, – сплёвывает, следом залпом осушая большую часть своей чашки. Чтобы говорить, ему нужны либо время, либо алкоголь. Но у него больше нет времени. У него уже давно ничего нет – всё отдал, самого себя отдал, и никогда не просил вернуть.

Расстояние сокращается, сходить с места всё равно, что на гору заталкивать огромный камень – шаг, ещё шаг, больше банально не получается. Просто шаг в сторону, потому что сбежать теперь нет ни единой возможности. Потому что он снова попался, снова в ловушке, огрызается, лает, но не смеет укусить. Плевать, что не хотел, если всё равно сделал. Знаешь, что сделал. Потому что «плевать» – это было о тебе.

- Зачем ты здесь?

Зачем ты здесь, если не хотел меня видеть?
Зачем ты здесь, если сам прогнал и велел никогда не возвращаться?
Зачем ты здесь, если успешно умер, если получил шанс больше обо мне не вспоминать, если вынудил учиться отпустить, если сделал всё возможное, чтобы тебя больше даже и мысли не было искать?

Вспоминать то, что было, всё равно, что вымоченными в солёной воде пальцами лезть во всё не стягивающуюся, рваную рано. Всё равно, что раз за разом вправлять на живую раздробленные кости, точно зная, что всего через пару секунд они вновь вернутся в своё неправильное состояние. Он прогнал его, и Мартин смирился, когда не смог спустить взведённый курок. Он умер, и Мартин научился каждый день, каждую ночь хотя бы на несколько неверных часов отправлять себя следом. Он вернулся, но в старой недоброй сказке заготовлена только одна роль для того, кто способен воскресать.
[nick]Martín Berrote[/nick][status]иду нахуй[/status][icon]https://forumupload.ru/uploads/001b/0d/bc/64/87454.gif[/icon][lzname]<lzname><a href="http://nevah.ru/">Мартин Берроте</a>[/lzname][]побуду вашим шафером бесплатно и без регистрации[/]

Отредактировано Lucas Kramer (2021-04-28 22:49:22)

bloc party - the pioneers (m83 remix)

На раскалённой арене песок неприятно трещит под крепкими, ловкими ногами, под тяжёлыми копытами, готовыми в любой удобный момент сорваться с места, оросить избытки времени багряной кровью проигравшего. Свирепый бык пугает настоящего матадора острыми рогами и немереной силой, а тот в ответ прячет свою юркую смертоносную шпагу, пока фортуна с завязанными алой лентой глазами раскладывает свои вечностью изрисованные карты. Коррида – это вызов заскучавшей смерти. Коррида – поединок равных, а эта история из другой, гораздо более невзрачной истории. Вместо шпаги – тяжёлый меч и непробиваемый доспех из жестокого равнодушия и чёткого ощущения собственной безнаказанности. Вместо рогов – яркие краски, кричащими узорами оплетающие беззащитное тело, расцеловывающие подёрнутое наивной верой вымученное лицо. У них тоже было общее золото. И больше десяти тысяч километров по воде, чтобы не знающий жалости конкистадор поставил на колени обретших обернувшегося в смертную шкуру бога. У него не было оружия, чтобы противостоять самого жестокому в природе хищнику. У него было лишь право отдавать и не просить ничего взамен.

Каждый чужой шаг – это застревающая между зубов мольба остановиться. Каждый чужой шаг – это вопящая над ухом неизбежность, это глупая вспышка замыленной скорбью памяти и рвущийся из лёгких призыв к жалости. Кроме жалости больше ничего и не осталось. Шаг за шагом, сантиметр за сантиметр он становится ближе, пока глупое сердце заходится в предсмертной агонии, так и норовя дрожащими пальцами прорывать себе путь наружу – врача! скорее врача!, пока душа-дура и не изрезала в клочья кожу, продираясь сквозь узкие прутья решёток-рёбер. Он подбирается ближе, но у Мартина нет возможности сдвинуться в сторону. Распят, спиною приколочен, ногами прибит к грязному полу, чужой взгляд вбивает гвозди в живую плоть не успевшего остыть тела. Это жестоко. Это бесчеловечно, да разве люди умеют подниматься из могил?

Неосознанно, нечаянно он задерживает дыхание – готов бы и вовсе никогда не дышать, умереть от удушья, только бы не слышать его запах. Тот самый, что годами преследовал его по пятам, каждый раз заставляя внутри что-то с грохотом проваливаться, что бередил в самые надёжные коробочки разложенные воспоминания, которыми не станешь ни с кем делиться, которые оставляешь только для самого себя и открываешь, разве что, в моменты самого громкого одиночества. Он не может отвести взгляд от его лица. Десять, девять, восемь – идёт отсчёт до того самого мгновения, когда Андрес снизойдёт до того, чтобы посмотреть ему в глаза. Одолжение. Милость. Преднамеренное убийство. Мартин давит в груди полный бессилия стон, потому что острая потребность разбиваться во имени чужого, только лишь ему одному предназначенного взгляда, режет не хуже до блеска отполированной бритвы. Он здесь, потому что слишком прекрасно об этом знает.

Заряд бесконтрольного электрического тока пробивает всё ещё крепкое плечо – Мартин вздрагивает, резкий разряд запускает после судорог остановившееся сердце. Необходимость немедленно спихнуть чужую руку в неравной битве сходится с предательской потребностью словно прирученное животное ластиться к сильной ладони. Он скучал по его рукам. Скучал по его частым, небрежным прикосновениям, всякий раз оставляющим на его загорелой коже невидимые ожоги. Так легко, и так правильно касаться – от чужих пальцев тонкие, но прочные нити, и ни единой попытки разорвать их, разрезать, сорваться. Если разрезать, найдёшь ли ты в следующий раз, куда следует вернуться?

Губы трогает неровная, больная улыбка – никакой больше чужой смертью ознаменованной свободы, круг за кругом, история повторяется, смешок за смешком, лёгкий смех перерастает в тяжёлый, безудержный хохот, что птицей с поломанными крыльями вырывается из груди, ударяется о стены тёмной комнаты, рвётся ввысь, но натянутый поводок обязательно вынуждает вернуться. Мартин смеётся, Мартин заливается смехом. Он не может остановиться, будто бы только что услышал самою смешную на свете шутку, будто бы с чужими словами в уши попал быстродействующий наркотик, яд, от которого не существует противоядия, рецепт противоядие от которого был изорван в клочья в тот самый день, в тот самый час, когда он впервые его увидел. Обречённый на погибель, обречённый на провал.

Кружка не выпадает у него из рук. Ослабевшие пальцы разжимаются, он позволяет кружке упасть. Стремглав пронестись вниз, вниз, углом больно удариться о босые пальцы ног – Мартин даже не морщится, не кривится от этой случайной боли, он продолжает смеяться, пока слишком крепкая посудина, – ему бы у неё поучиться, – не разбивается, наконец падает на пол, откатывается, что хватает возможности, разбрызгивая высокоградусную жидкость по и без этого привыкшему к её компании полу. Это даже не истерика. Истерика – это безотчётная невозможность остановиться. У его хохота имеется слишком ясная причина – чужая мерзкая ложь.

— Ты уже умер, Андрес.

Это же так просто, так очевидно, разве нет? Его голос, брызжущий, громкий, Мартин давит смех, чтобы несколько слов наконец смогли вырваться наружу. Он улыбается так честно, так открыто, пока обезумевший взгляд блуждает по лицу напротив, а ещё дрожащая от подавляемых смешков ладонь немного грубо укладывается на чужую щёку. Ему плевать, есть ли у него право это сделать – смех придаёт тщедушной храбрости, смех застревает в горле, чтобы позволить ему говорить.

— А, к сожалению, мёртвые не уходят, – в ищущем смерти теле нет места нежности, но он собирает её крупицы, достаёт из тайников годами хранимые остатки, чтобы большим пальцем ласково провести по чужой щеке. Он уже касался этого лица. Прежде, чем всё потерять, он позволил себе поставить ва-банк и с треском проиграл, но сейчас ему терять больше нечего. Он пуст, изничтожен, низведён до бесполезной единицы, что зря переводит кислород, у которой не хватает даже минимальной гордости, чтобы просить уйти человека, что сотню сотен раз при первой возможности выдворял его за дверь, словно провинившегося щенка.

— Они всегда вот тут, – пальцем коснуться чужого виска, чтобы у человека напротив не осталось сомнений. Чтобы дать точную ориентировку на тот самый момент, когда не что-то пошло не так, когда «не так» пошло абсолютно всё, когда хрустальный вымученный мир жизни хотя бы рядом разбился вдребезги, осколками сверкая в провожающих Андреса глазах. Он готов был мириться с разрешением просто греться в чужом свете ровно столько, сколько ему будет позволено, скромно тихо надеясь никогда не получить команды «вон». Но надежды имеют слишком горькую способность не осуществляться.

Ладонь сваливается к чужому плечу, в поисках новой точки опоры – начинается второй раунд, Мартин сгибается, едва ли не ударяясь лбом о всё то же плечо, заливаясь в новом приступе смеха. Смеха, медленно переходящего в израненный вой. Смеха, полного чистой, неприкрытой ненависти, – ненавидеть самого себя за то, что намертво привязан к человеку, что предпочитает держать тебя на привязи и тянуть обратно в тот самый момент, когда ты вот-вот начинаешь учиться без него жить.
[nick]Martín Berrote[/nick][status]иду нахуй[/status][icon]https://forumupload.ru/uploads/001b/0d/bc/64/87454.gif[/icon][lzname]<lzname><a href="http://nevah.ru/">Мартин Берроте</a>[/lzname][]побуду вашим шафером бесплатно и без регистрации[/]

Отредактировано Lucas Kramer (2021-04-30 16:52:09)

Вы когда-нибудь слышали звук ломающейся кости? Раньше, ещё до того, как обладание лошадью начало относиться к категории развлечений особенно богатых, а являлось жизненной необходимостью, сломавшей ногу скотине немедленно простреливали голову, потому что исцелить её не имелось никакой возможности, а прекратить мучения несчастного животного было даже не вопросом жалости, а настоящей ответственности перед ним. Одиночный, короткий выстрел как дань уважения славно послужившему зверю. Гулкий, оглушающий и очень точный – так звучат слова Андреса, снисходительно, с лёгким упрёком и сожалением звучащие у него над ухом. Но он же не неудачно оступившееся животное, верно? Мартину слишком отчётливо кажется, что позади щёлкает переломившийся хребет, от чего тут же подкашиваются ноги, перед глазами расстилается беспросветная тьма, и только находящееся в ненавистной близости тело позволяет устоять – временно, совсем ненадолго, пока его вновь не решат отпустить.

Это конец. Осознание приходит так неожиданно, так отчётливо, словно одинокий луч пробивается сквозь тяжёлые свинцовые тучи. Та самая точка невозврата, за которой весь предыдущий опыт, все робкие надежды, едва ли теплящиеся на подкорке сознания последнюю пару лет, всё в одночасье теряет своё значение, потому что можно сколько угодно верить в чудом спасшегося человека, но когда дурная камера вполне однозначно демонстрирует тебе бездыханное тело умершего, очень уж сложно продолжать верить в его неожиданный побег от смерти. Весьма иронично, что сегодня всё выходит совсем иначе. Это действительно забавно, что, став свидетелем воскрешения из мёртвых, Мартин явственно ощущает сжимающиеся у него на шее холодные костлявые руки.

Дамы и господа, леди и джентльмены, уважаемые сочувствующие и просто проходящие мимо, пожалуйста, позвольте украсть ровно секунду вашего драгоценного времени! Только сегодня и только сейчас, смертельный номер без страховки и намёка на мошенничество – на арене Мартин Берроте: вор, проходимец, эгоистичный паршивец, совершенно безумный, безжалостный кусок говна, мерзкий содомит, быть может, сносный друг, единственно преданный пёс и, что самое главное, человек, случайно подглядевший в журнале у старухи с косой дату собственной долгожданной кончины. Да-да, вы не ослышались! Вторая дата через тире уже призывно подала голос, пожелала заявить о себе и вот-вот будет выбита на самом дешёвом куске мрамора неровным инструментов мастера ритуальных услуг. Согласитесь, не каждый день такое увидишь? А в чём же секрет? – в неправильные руки вложенное собственное сердце.

Когда Андрес сказал, что тоже любит его на целых девяносто девять процентов, Мартину показалось, что он потерял десять лет своей жизни зря, когда все эти годы мог быть совершенно счастлив. Когда одного плёвого процента оказалось достаточно, чтобы разрушить эту с виду прочную, через долгие-долгие годы протянувшуюся связь, он захлопнул крышку ящика раньше, чем из него успела вылететь глупая надежда. Он позволил себе поверить, что девяносто девять процентов – это всё-таки не пустой звук. Позволил задуматься о том, что десятилетием слепой преданности заслужил право на самую хрупкую толику честности. Что он всё-таки и правда особенный. Что с ним сам сеньор Андрес де Фонойоса не станет юлить, подкладывать гвоздями набитую подушку, чтобы немедленно заставить оступиться, упасть, чтобы разбиться, окончательно и бесповоротно навеки привязав к себе – будто бы прежде он не был к нему привязан. Когда Мартин следил за новостями из Монетного двора, он уже точно знал о том, что, когда всё закончится он немедленно найдёт его, попросится обратно, станет умолять на коленях, только бы больше никогда не сидеть по ту сторону телевизора, всякий раз прощаясь с дюжиной лет своей жизни, стоит только экстренному репортажу заявить о возможной смерти одного из грабителей. Когда он получил сообщение о его смерти, его и без того шаткий мир мгновенно разбился, разрушался, на землю опустилась вечная тьма, а жизнь потеряла какие-либо краски. Он снова оказался на грани: безумия, безумия, безумия. Он лелеял, бережно хранил последнее, что от него осталось – любовь на девяносто девять чёртовых процента, заверение в собственной исключительности и обещание снова когда-нибудь встретиться. Мартин действительно мечтал с ним встретиться. Пусть даже в могиле, в следующей жизни, это не имеет ровным счётом никакого значения. Любые сомнения в чужой искренности не имели какого-либо значения до этих самых слов, прозвучавших не как приговор, как выстрел, как удар по табуретке под ногами оказавшегося в петле. Он забрал у него единственное, что оставил перед своим уходом. Надежду хоть когда-нибудь, хоть в одной из миллиардов миллиарда вселенных оказаться не только любящим.

За точкой невозврата проходит и точка контроля над своим телом: он всегда пытался хотя бы в его компании оставаться сильным. Андрес не любит слабости, и он делал всё возможное, чтобы искоренить, щипцами вырвать её из своей груди. Он ведь и правда был стойким, поддерживаемый исключительно собственной одержимостью, он мог годами терпеть одну пощёчину за другой, удар за ударом, просто чтобы иметь право стоять рядом, казаться рядом, быть достойным дышать с ним одним воздухом. Предохранитель ломается, и многогодовая тоска прорывается наружу. Мартин практически себя не ощущает. Кажется, он лицом утыкается в чужую грудь, пальцами крепко, до побеления сжимает рубашку, насколько это возможно, перекладывая вес своего тела на другого человека – стоять, стоять удаётся всё труднее. От былого обезумевшего смеха не остаётся и следа – он воет, ревёт во всё горло, не позволяя буре выбраться наружу, но опрокинутый, раздавленный волной разрывающего на части чувства, не способен противостоять её напору. Он почти что не чувствует слёз, те слишком быстро оседают на светлой рубашке, лишают возможности дышать, и думать, думать, думать. Прежде, чтобы не происходило, как бы этот человек не ломал его, не выкручивал и суставов кости, неживую сдирая кожу, Мартин никогда не позволял себе сделать чужим достоянием глубину собственной печали. Боли, изничтожившей его изнутри, с которой научился мириться, что сейчас, переливаясь через край, лишила его последнего, что могло у него оставаться после ухода гордости: его достоинства.

Тяжёлое биение дурного сердца заглушает звук собственных рыданий, Мартин даже примерно не может предположить, с какой скоростью мимо пробегает время. Он давит в себе этот крик, пытается заглушить из последних сил – у него не получается. Очень просто. Не получается. Наверное, Андрес посчитает его омерзительным и будет абсолютно прав в своём суждении. Мартин тоже считает себя омерзительным. Грязным, недостойным, тем, от кого стоит только лишь поскорее избавиться. Но как ведомое инстинктом самосохранения животное когтями цепляется за край обрыва, он пальцами впивается в чужую одежду, только бы не отпустить, удержать, на минуту, две, пять, ещё на чуть-чуть – стоит только хлопнуть входной двери и всё закончится. Он знает, что всё закончится. Знает. Знает, где лежит заряженный пистолет, заговорённый в случае опасности обезопасить, сохранить ему жизнь. Это уже не его выбор. Это закономерная неизбежность чужих слов, выбившая почву из-под ног и только теперь, спустя столько времени расставившая всё по своим местам. Нараспашку отворившая ящик. Очень сложно продолжать жить в иллюзии, если её создатель насильно вытаскивает тебя наружу.

- П-прости, - по буквам, по слогам, давясь собственным голосом, захлёбываясь в тщетной попытке остаться в его глазах в ответ с улыбкой и пониманием смотрящим человеком. Это, наверное, будет самым обидным. Обидно запомниться в чужой памяти по последней встрече, а не бок о бок пройдённому десятилетию. – Прости меня…

У него не выходит договорить. Прости, что не оправдал твоих ожиданий. Снова. Прости, что так и не смог забыть тебя, не смог залечить рану, не смог ограничиться рядом приведённых тобой весомых причин, что всё-таки не справился. Прости, что заставил вытерпеть всё это, тебе, вероятно, было очень неприятно испачкаться о чужую слабость, стать свидетелем того, что для твоих глаз вовсе не предназначалось, что вообще не должна была увидеть ни одна живая душа. Прости, что не смог любить тебя достаточно тихо, чтобы ты никогда об этом не услышал. Прости, что не сделал этого раньше, тогда сейчас тебе бы не пришлось ждать, пока вежливость позволит тебе наконец уйти. Но я помогу тебе, хорошо? Это меньшее, что я могу для тебя сделать. Меньшее, что я бы хотел.

- Уходи.
[nick]Martín Berrote[/nick][status]иду нахуй[/status][icon]https://forumupload.ru/uploads/001b/0d/bc/64/87454.gif[/icon][lzname]<lzname><a href="http://nevah.ru/">Мартин Берроте</a>[/lzname][]побуду вашим шафером бесплатно и без регистрации[/]

Отредактировано Lucas Kramer (2021-05-01 18:36:16)

chris avantgarde feat. red rosamond - inside

И ни страха в груди не осталось, ни отчаяния. Острая, словно кислота изнутри выжигающая боль, от которой только собственные пальцы так и чешутся – разорвать бы одежду, кожу над грудной клеткой, глубже, раздвинуть удушающие рёбра, бесполезные лёгкие, вырвать сердце из обессиленной груди, чтобы не билось, глупое, не билось, не визжало над ухом, вырвать и выбросить в глубокое синие море, на растерзание любому желающему, только бы не слышать, не слышать, как отбивает свой похоронный марш. Смирение. Тесное, тонкое, неудобное. Потому что больше ничего и не осталось. Потому что просить, умолять не имеет никакого смысла – он просил, умолял, он душу раскрыл нараспашку в единственной, первой и последней попытке снять маску безымянной преданности, заговорить на языке неподдельной честности, любить во весь голос. Это конец и теперь он не станет противиться. В прошлый раз он продолжил жить по чужому приказу, в этот раз дополнительных указаний не поступило. Безразличие. Оно любезно подберёт лишние патроны, когда те случайно выпадут из дрожащих рук.

Он бы рад его оттолкнуть, рад бы вытеснить вон из комнаты, прямиком за дверь, выкинуть из своей головы, – но сейчас разжать скрюченные пальцы равно, что отобрать костыль у одноногого. Может только лишь тихо попросить да на чужую совесть понадеяться. Если тебе не нужен, ну так уйди, оставь, не возвращайся, ты уже мёртв, мёртв, так бы и жил мертвецом в чужой памяти, если рвётся верёвка у повешенного, его заново не отправляют на эшафот – ты зачем второй раз голову в петлю продевать заставляешь?

Чужая жалость – удар под дых. Растягивать мгновения чёрной муки слишком даже для него, – а, может быть, только теперь со взгляда Мартина спала мутная пелена обожания, оголила истинно человеческую жестокость? Слепец наконец прозрел и за новое чудо на всё тот же третий день придётся заплатить непомерно высокую цену? Он не просил об этом одолжении. Когда каждый вдох – это глоток раскалённого неутихающим пожаром воздуха, лучше твёрдым нажатием пальца содрать бесполезный пластырь с огромной, незаживающей раны. Он не готов – к такому невозможно быть готовым. Он просто устал, смертельно устал терпеть, изо дня в день перенося на измученной спине ношу с очевидно чужого плеча: он того никогда не хотел, он о того никогда не искал. Подожгли случайно, и оставили бороться с пламенем самостоятельно. А он не умеет, не научен, вот и не справился. Сгорел, сгорел дотла, выгорел изнутри, осталось только избавиться от копотью покрытой оболочки. Ну же, неужто ты не видишь, что под твоими руками больше никого и не осталось? Пусто, тихо, как пульс покойника.

А мертвецы не сопротивляются, когда их укладывают в неудобный гроб, закрывают крышкой и укладывают спать на глубину в пару метров. Он не сопротивляется, когда его волоком усаживают на кресло – всё ещё дезориентирован, он даже рук своих не чувствует, ног, он даже не уверен, что всё ещё существует. Слабое тело содрогается от пронзающих глотку рыданий – дёргается, словно препарированная лягушка под воздействием электрического тока. Затылком ударятся о в меру мягкую спинку, ладонью пытается заглушить сорванный голос, насколько способен крепко прикрыв рукою рот – сшил бы толстой нитью искусанные губы, только бы заставить себя заткнуться, замолчать, прекратить поток невыносимого звука. Глаза слипаются, закрываются сами собой. Ему плохо. Ему очень и очень плохо. Он пытается оглядеть комнату на предмет наличия в ней другого человека, – он всё-таки ушёл, да? Мартин слышал щелчок двери, вроде бы щелчок, а потом он исчез, оказал последнюю милость? – предпринимает тщетную попытку подняться на ноги, но только лишь заваливается в сторону. В такой слабой руке пистолет не удержишь. Он ловит себя на мысли, что больше не слышит раздирающего комнату воя – боль не ушла, боль всегда рядом, просто на рыдание не осталось больше сил. Он совершенно опустошён. Выпотрошен, готов к работе таксидермиста, если чужим потомкам понадобится его тело как пример удушающей глупости. Сейчас, он посидит ещё пару минуточек и обязательно со всем покончит. Пара лишних минуточек, это ведь ничего, не страшно, да?

Мартин вздрагивает, когда чувствует прохладную, немного мокрую керамику возле своих дрожащих пальцев. Не без усилия открывает глаза, почувствовав теплоту чужих ладоней. Сквозь непрозрачную дымку вырвавшихся наружу слёз, нещадный покрасневших глаз он видит слишком дорогое лицо и размышляет о том, что если он уже умер, тогда почему не услышал выстрела, отчего так сильно раскалывается голова?

- Я хочу спать.

Он - оголённый нерв. Он – открытая книга, выдранная из своей слишком яркой, кричащей обложки. Ему нечего ему рассказать, за него уже это сделали другие, как минимум один, совсем некстати решивший раскрыть свой рот человек. И Мартин практически на него не злится. Он устал злиться, устал винить кого-то ещё за то положение, в котором оказался. Он слишком устал, чтобы сейчас рассказывать банальную историю о том, как увидел падение единственного солнца, как жил во тьме без надежды вновь повернуться к свету. Мартин мог находиться с ним рядом, когда между ними находилась надёжная заслонка из неизвестности – он мог любить его совсем близко, не подавая вида, не мешая, не требуя ничего взамен. Теперь Берлинская стена пала. Ни единой возможности скрыться, спрятаться – он знает, что он его любит, а Мартин не умеет, не способен ему врать.

- Давай ты уйдёшь, а я лягу спать, – сорванный голос шелестит негромко, заплетается язык, а Мартин снова закрывает глаза, голову поворачивая набок.

Это же не враньё, верно? И самый отъявленный любитель прозы в последний день заговорит на языке отчаявшихся поэтов.

[nick]Martín Berrote[/nick][status]иду нахуй[/status][icon]https://forumupload.ru/uploads/001b/0d/bc/64/87454.gif[/icon][lzname]<lzname><a href="http://nevah.ru/">Мартин Берроте</a>[/lzname][]побуду вашим шафером бесплатно и без регистрации[/]

Отредактировано Lucas Kramer (2021-05-02 18:01:40)