Исподтишка, зарывшись носом в воротник пуховика, как из-под панцыря, как перешуганый кошак из-за угла, тихоньку бжу за отчимом издалека. Слежу за каждым движением его оставшейся целехонькой руки, нервным, резким, видно, отчаянным, полным эмоции и стремления выйти из воды сухим; за каждым вздохом, за каждым поднятием его груди, в тихой надежде, что, может, его сердце остановится и можно будет домой уже пойти; и, конечно, за открытым во лжи ртом, за очередной попыткой навесить копу на уши тарелку жирных макарон.

Мы с ним сцепляемся взглядами: я — уставшим, слабым, уже как будто покорным, а он — холодным и голодным. По противной бесконтрольной ухмылочке и по вставшим дыбом волосах на его лысеющем затылочке можно сказать, что это уже конец, блять. Конец. Оба знаем, что ему снова удастся всех убедить да сладко обговорить. Так что я даже не сопротивляюсь. И, надо признать, просто не могу. Такое ощущение, будто ощущений вовсе и нет. Словно он меня вместо заправки для своих макарошек на завтрак схомячил, в одно рыло умял и ни с кем ещё не поделился. Эк собственник, эк жмот.

Тем не менее, взгляд всё же отвожу первая. Скорее от слабости, чем от гордости. Второй у меня уже не осталось. Не осталось и доверия, особенно к таким злачным местам, как американские больницы. Наблюдаю за мимо проходящими, вдруг понаехавшими к вечеру пациентами с радужными ранами и переломами, за тем, как к некоторым из них, особо травмированным, подходит медсестра, пока ещё белоснежная, но уже, судя по всему, дико уставшая и безразличная. Понимаю, что такие безразличны и к нам. Им ведь главное что? Чтоб медицинская страховка покрывала необходимые расходы. Вот когда они узнают, что у нас с Этаном её нет...

Кстати о медицинских страховках: единственный здесь, кому она бы понадобилась, стоит совсем рядом и отрешенно ковыряется у стойки регистрации. Он здесь, к слову, и единственный, безразличием ещё не пострадавший, но зато пострадавший кое-чем другим — так только, парочкой ушибов и переломов, всего-то.

Мой бедный перекошенный, поломленный ни-ни. Даже в таком, сказать честно, блядском состоянии он, тем не менее, умудряется оставаться чутким к моим взволнованным физиономиям.

— Со мной. Всё. Нормально. — Прекрасную актёрскую игру продемонстрировал он, еле процедив этот набор слов через боль и переживания.

Хмурюсь на брата то ли от беспокойства, то ли от того, что непроизвольно переношу его боль на себя. Примеряю все его скрипы и хрипы, как обычно примеряю его безразмерные толстовки. Замечаю, что все это время — от остановки до приемного отделения — его отражала: лежал, не двигаясь, он — стояла, не дыша, и я; всю дорогу, развалившись на заднем сиденье патрульной машины, молчал — и я тоже молчала; и сейчас припадает к стенке, как к единственной опоре, он — как к единственной опоре припадаю к нему и я. Цепляюсь за него, так эгоистично и оттого для самой себя противно боясь эту опору потерять.

— Все хорошо, — будто бы чувствуя мои сомнения, тихо произносит Этан мне на ухо. Приобнимает, так, как обычно это делает, и мне хочется точно так же, как и раньше, крепко-крепко обнять его в ответ. А если мне хочется, часто я так и делаю. Но в данной ситуации точно не следовало бы.

— Прости, — в страхе сломать братику ещё что-нибудь отстранилась я, при это продолжая придерживать его одной рукой за спину. Не готова пока отпустить — потому, что боюсь за него и боюсь за себя без него.

А ещё следовало бы бояться его острого языка.
Сдурел?! Нет? Уходим? Зачем мы тогда вообще сюда пришли?!

— Нет-нет, мы... нам нужна помощь! — акцентирую внимание ни-ни на самом главном и на том, что он пока, судя по всему, не готов признать. — Нужна. Спасибо.

Мимолётно пробежавшись взглядом мимо замолчавших Роджера и очередного потребителя его макарон, оборачиваюсь на своего хронического агрессора и, подперев его плечом, любя шиплю на него:

— Не дури, — легонько, но требовательно подталкиваю его вперед, чтоб шел и не возмущался. — Твои волшебные барабанные палочки сами себя по заклинанию держать не будут.

— Сюда, пожалуйста, — всё ещё не зная, к кому обращаться: к двум взрослым или к активному рыжему ребёнку — девушка приглашает жестом руки нас по длинном светлому коридору.

Мы идём с ни-ни вместе, обнявшись и пытаясь друг друга не сломать.

— Да и к тому же, Эт, прикинь сам, — практически шепотом произношу я чуть позже, отводя голову в сторону так, чтобы медсестра не услышала. — У нас ведь нет медицинской страховки. Все лечение, наверняка, захочет оплатить... он. — Тонко намекаю на отчима и его сочащуюся изо всех щелей «отцовскую» заботу. Все-таки, не зря он приехал сюда вместе с нами, не зря он устроил все это умилительное представление перед полицейским аля «люблю этих мелких засранцев, оттого не могу отпустить». Репутацию себе чисто-начисто вылизывает, вот же мелкоколиберный садист.

Смотря на ни-ни с надеждой сверху вниз, через силу «расчехляю», как забытую, пыльную гитару, свою хитрющую лыбу. — А это могут быть тысячи... тысячи долларов, Эт. Ты можешь попросить сделать с собой всё, что угодно. А он это оплатит.

Да и, на самом деле, хотелось бы просто, чтобы братик наконец засунул в жопу эту свою природную упёртость с претензией на самодостаточность и позволил, что ли, уже выпрямить ему эти грёбаные пальцы. Не факт, что выпрямлять понадобится только их, конечно...

— Давайте помогу, — медсестра, подведя нас к одной из свободных многоместных палат, тянется к Этану, чтобы помочь ему пройти внутрь. Я не сопротивляюсь, но напрягаюсь — боюсь, что мою опору у меня совсем заберут.

Вместе, тем не менее, мы усаживаем ни-ни на чистенькую постель, и медсестра кратко опрашивает его по методичке.

Оборачиваясь на движение позади, вижу стоящего в дверях Роджера в сопровождение все того же макарошкиного копа.

— Только не сейчас. Ему нужен покой. — Уточняю на случай, если Этаново перекошенное состояние их ещё не убедило в этом.

— Подойди сюда, Рикки, давай, — терпеливо говорит Роджер и приглашает кивком головы в коридор. — Поговорить надо. Ничего с ним не сделают. Пока.

С сомнением поворачиваюсь обратно на брата и, получив от медсестры уверение в обеспечении его полного благополучия здесь, неохотно говорю:

— Посиди здесь, пожалуйста, Эт. Не дури. Я скоро вернусь, — и, едва улыбнувшись, семеню на выход в коридор.

Коп и Роджер меня там уже заждались, как мило с их стороны! Надеюсь, они будут милы со мной и дальше...