Система стабильнее всего, когда конфликтующие в ней силы не равны. Когда одной не нужно подчинять другую, потому что та пусть если и не рада, то готова подчиниться. Если более мощная сила деструктивна, она приведёт систему к смерти — что-то стабильнее сложно вообразить. Если нет, то система будет жить — и, вполне вероятно, счастливо.

Исайя давно успел привыкнуть к счастливой стабильности собственной системы. Дед любил маму, как родную дочь, но принадлежал Хэйвену не меньше, чем пробивающаяся сквозь трещины в асфальте трава, бисерные нити солнца в холодных волнах порта и шорох скользящего промеж сухих листьев ветра. А маме и двух десятилетий не хватило, чтобы к Хэйвену хотя бы привыкнуть. Её страх перед ним будто загустевал в воздухе с наступлением темноты, и одно это явно показывало, что мама и не представляла, чего на самом деле нужно бояться. Но мама любила деда — гораздо сильнее, чем родного отца, — и, мечтая оказаться подальше от Хэйвена, не планировала всерьёз отъезд, пока дед был жив. С Исайей дело обстояло совсем просто: он любил Хэйвен, но маму любил больше.

Теперь, спустя почти девять лет, мама продолжала жить в Бостоне, а Исайя — опять — начинал жить в Хэйвене, и в этом чувствовалось что-то глубоко неправильное. Не из-за разных городов. Из-за Хэйвена. Как обычно.

— Он всё ещё похож на помойку, — сказал Исайя, прижимая телефон к уху плечом. — Но уже не так сильно.

Исайя преувеличивал: после того как он вынес весь мусор, оставленный беспризорниками и пьяными компаниями подростков, их старый дом наконец напоминал человеческое жилище. Неухоженное, откровенно заброшенное, пусть так — ещё немного времени, и в нём можно будет комфортно жить. К тому же Исайя неприхотлив: вполне сможет несколько месяцев протянуть без микроволновки и холодильника. Дома-то уж точно, а в госпитале — ну, на самый крайний случай — всегда останется морг.

Уборка расслабляла, словно Исайя сметал паутину из закоулков не только дома, но и собственной головы. Слишком много её накопилось, она мешала и двигаться, и видеть, и дышать.

— Не говори так, — попросила мама, и он тут же согласился:

— Не буду, — как делал сотни раз до этого. Мама не выносила ругательств, даже таких, которые не считались ругательствами во всём мире за пределами их семьи. И её чувствительность не смог бы имитировать никакой злокозненный дух, как бы искусен он ни был в притворстве.

Оставив швабру и ведро у подножия лестницы, Исайя поднялся к своей детской спальне — единственной комнате, в которой находились его личные вещи. Свежекупленный тонкий матрас, планшет и две бесполезные пока зарядки: к нему и к телефону — сумка с одеждой, потрёпанная «Искусство войны» и клетка Агаты.

Без Агаты.

— Мам, я перезвоню, — сказал Исайя, стараясь не дать ей услышать в голосе накатывающую панику. — Извини.

Он сунул телефон в карман и запоздало вспомнил, как по бостонской привычке оставил клетку открытой. В Бостоне они жили в маленькой квартирке, в которой не было ни щелей с палец, ни разбитых окон.

— Агата?

Она, похоже, знала, как её зовут, но откликалась только тогда, когда сама этого хотела. То есть не тогда, когда в её распоряжении оказался целый незнакомый дом.

Целый незнакомый Хэйвен.

Выбежав на улицу — его обдало ещё более холодным воздухом, чем внутри, но почти сразу Исайя забыл думать об этом, — он увидел среди голых разляпистых веток знакомую синеву и помчался за ней.

Агата летела низко: её повреждённое крыло так и не оправилось до конца, — и, наверное, Исайя сможет её поймать. Если догонит. Догонит. Улицы мелькали по бокам, краем сознания Исайя слышал гудки редких машин, пару раз нахальная ветка хлестнула его по руке — он потерял Агату из вида только раз, когда она свернула на оживлённую улицу. Вылетев из-за угла, Исайя увидел у самого тротуара белоснежную дворнягу. Она подняла на него голову, и в её белоснежных зубах мелькнула синева.

Исайя глубоко вдохнул, пытаясь унять бешено стучащее сердце. Между ним и собакой — ближе к ней, но, может быть... — лежала увесистая палка.